В зоопарке | страница 2



А еще наблюдают они за двумя немолодыми женщинами, сидящими на скамейке между вольерами — моей сестрой и мной. Мы едим воздушную кукурузу и очень хотим пить. Мы сидим молча, задумавшись.

На раздумье нас навела случайная фраза, брошенная Дейзи пару минут назад.

— Мне этот слепой бедняга, — сказала она, — чем‑то напоминает мистера Мерфи. Сама не знаю почему.

В мгновение ока имя мистера Мерфи переносит нас вспять через все прожитые годы в далекое детство, и сейчас мы молча грызем воздушную кукурузу с аппетитом, который бывает только у детей и совсем не похож на голод. Для нас это даже не еда, а ритуал и священнодействие. В дань нашему сестринству и дружбе я нарушаю молчание и говорю, что в жизни не ела такой прелести. От столь громкого заявления я вдруг чувствую себя гурманкой и какое‑то время стыдливо отвожу глаза от слепого медведя. Сестра не спорит, она просто говорит, что ничего не ела с удовольствием, кроме воздушной кукурузы. Мы еще долго жуем не говоря ни слова, и теперь я знаю, что Дейзи думает о том же, о чем и я, потому что я знаю ее очень хорошо, и знаю, как она похожа на меня: мы обе с грустью вспоминаем мистера Мерфи, бывшего когда‑то нашим единственным другом.

Зоопарк находится в Денвере, городе равно безразличном и для меня, и для сестры, потому что здесь мы лишь делаем пересадку. Раз в два года я гощу у нее, и она, по обыкновению, провожает меня сюда через горы. Тут мы почти ни с кем не знакомы, а, бывая лишь от поезда до поезда, имеем о городе самые отрывочные представления: знаем только бюро Берлингтона, пару ресторанов и гостиниц, вокзал, и вот с сегодняшнего дня — зоопарк.

Но стоило лишь Дейзи произнести имя мистера Мерфи, как наше пребывание в Денвере становится чисто физическим: мыслями и сердцами мы переносимся на пятьдесят миль к северу, в Адамс, и у нас перед глазами возникают залитые белым солнцем улицы этого мерзкого городка, скверы, деревья, мостики, эстрада в унылом парке, две дороги: одна на запад — в горы, а другая на восток — в степь, множество уродливых церквушек, школа, похожая на буханку хлеба, колледж, где мы ни разу не были и лишь мимоходом видели его строгие, опутанные вьюнком здания. Все запечатлелось в нашей памяти так ясно, что одно лишь произнесенное вслух название города будто сдирает оболочку с наших нервов, и нас охватывает острая смесь страха и унижения.

Позднее мы поняли, что Адамс был городком не хуже прочих, и казался нам столь безобразным лишь потому, что олицетворял для нас нашу жадную, бездушную, высокомерную и самодовольную миссис Плейсер, у которой мы очутились после того, как сразу в один месяц умерли наши отец и мать. Обе мы, трусишки, плаксы и двоечницы с вечно расстроенными животами, походили тогда, наверно, на диккенсовских заморышей. Дейзи было десять лет, а мне — восемь, когда, совсем одни, мы совершили длинное путешествие из Марблхеда к нашей благодетельнице. О ней мы и слыхом не слыхали, покуда приходский священник не сообщил нам предсмертную волю отца, которую, умирая, подтвердила и наша мать. Священник, чье имя и лицо я забыла, но чью напутственную речь не могу до сих пор простить, пытался осушить наши слезы сказками об индейцах и буффало; много дольше, однако, разглагольствовал он о христианских добродетелях миссис Плейсер. Он говорил, что она любит детей, хотя сама их не имела, что она вдова, а муж ее умер от туберкулеза: ради него они и перебрались в Скалистые Горы. Чтобы поддержать его и оплатить дорогое лечение, миссис Плейсер пришлось открыть пансионат, который вынуждена держать и после его смерти, потому что наследства после мужа не осталось. Она была подругой детства нашей бабушки с отцовской стороны, и отец, за отсутствием дееспособных родственников, завещал ей свою страховую премию при условии, что она приютит и воспитает нас. Кроме того, с весьма бесцеремонной для разговора с детьми откровенностью, пастор разъяснил нам, что отец оставил сущие гроши, и что мы должны воздавать миссис Плейсер за ее заботу и жертву послушанием и бесконечной благодарностью. Жертва! Этого слова забыть нам не позволяли никогда.