Мне хотелось (как и всем журналистам времени моего знакомства с Бабаевым) утверждать правду о русской жизни, как я мог это делать? Я писал то, что хотел. И печатал то, что дозволяли. И презирал тех, чья правда убивала мою. Прошло десять лет, и у меня не осталось желания (а когда-то собирался) проехаться по пенсионным квартирам и отставным кабинетам со старыми, исчерканными гранками и потыкать в сизые носы, в золотые очки: помните, вот, вот тут вот узнаете, чья рука? вы у меня вычеркивали – теперь-то все так и вышло! А? Кто был прав-то? Я понял, что рядовой журналист русскую жизнь может поправить, только если он пробивает бесплатную квартиру для многодетной матери или собирает теплые вещи для детских домов, а своих детей растит приличными людьми. Но все равно, мне неприятно смирение Шаха и притворная жизнь без врагов, хотя сейчас бы с Шахом я не спорил.
Шах обиделся, телефон онемел, на собрании жителей учителя представил Владимир Николаевич Софронов из «Вечерней Москвы» (знаменитости обещали поддержать до последнего дня, часа, минуты, а в последний день, час, минуту заболели, внезапно выехали на дачу и угодили в автомобильную пробку), сами кандидаты выступали длинно и жалко, директор Института скорой помощи имени Склифосовского (куда возят задавленных самосвалами и самоубийц) пригласил жителей Сокольников: «Буду рад вас видеть у нас!» – Шах выступал полторы минуты, от соперников остался пепел. Его выдвинули. Началась битва.
Даже Виктор Анатольич Карюкин (хохол – нет) лазил по лестничным клеткам с агитационным материалом, в одну молчаливую дверь стучал особенно упорно. Там наконец-то осторожно отозвались: «Кто там?». Карюкин на всякий случай соврал: «Избирательная комиссия. Приглашаем вас на выборы». «Придем, придем», – и торопливые шаги унеслись в глубины квартиры. Карюкин опять застучал. После длительной паузы шаги раздосадованно вернулись: «Да что такое?» – «Приглашаем вас отдать свой голос Шахиджаняну». – «Да отдадим!» Карюкин завистливо понюхал воздух – в квартире варили самогон.
Меня не звали, я, сколько хватало совести, не шел, но когда совесть кончилась, явился покаянно на Егерскую и до полуночи бегал по подъездам, разнося листовки, мы выступали перед сеансами в кино и врывались на родительские собрания в школы, нас, как и соперников, не пускали в гарнизон на Матросской тишине (я отслужил за теми заборами полтора года), не пускали к полутысяче покорных избирателей-солдат. Шах таранил ворота с красной звездой журналами «Советский воин» – видите раздел о сексуальной жизни? – я веду! – журнал издает Главное политическое управление! мешки писем! – замполитам, пытавшимся вчитаться в закон о выборах, Шах пообещал подарить машинописные полные копии некоторых пособий по сексуальной жизни, которые еще не опубликованы в России и вряд ли будут опубликованы целиком в силу некоторой сокровенности сообщаемых в них сведений – чернопогонную бригаду связи после ужина загнали в клуб, Шах удовлетворенно вздохнул и моргнул: я все сделал, теперь – вы. Я встал, подтянул штаны и уложил бригаду сообщением: ребята, я здесь служил (на самом-то деле служил я в соседнем блатном взводе обслуживания штаба военно-транспортной авиации, чернопогонники, за малейшую провинность часами маршировавшие по ночному гарнизону с песней «Ты гуляй, гуляй, мой конь», нас ненавидели), и скажу вам, как бывший солдат… Я сказал про Шаха несколько слов, заставивших девяносто процентов связистов «отдать свой голос» Владимиру Владимировичу Шахиджаняну, хотя, если по совести, вклад замполитов в эту победу, я думаю, был весомей – они знали, за что бились, гоня к избирательным урнам своих азиатов.
