Андрей не замечает, как подходит Даниил. Тот окликает товарища, садится рядом.
— Жалко игумена? — спрашивает Андрей, заметив хмурое лицо учителя.
Даниил смотрит вопросительно, не понимая, потом догадывается о смысле вопроса и отрицательно качает головой.
Нет. Дело не в игумене Савве. Тот не боится предстать перед судом Всевышнего. Совесть его чиста. Но игумен Савва опечален гордыней князя Юрия Дмитриевича. Злобствует князь на брата, сидящего в Москве, занимающего Владимирский стол. Носит в сердце темные замыслы, нет-нет да проговорится о них, и сына малолетнего поучает, что дядя чуть ли не враг ему. Не приводят к добру такие поучения. Испокон века Русь и христианская вера от княжеских распрей терпели и страдали. Но не склонен князь внимать увещаниям. На своем стоит, не желая мириться с волей отца.
Вот похвалялся, что московских мастеров для того сманил, чтобы Василия в украшении храмов превзойти.
Недобр, корыстен Юрий. Горько сознавать сие… Горько думать, куда гордыня князя завести может…
Андрей ошеломлен. Не таким виделся ему звенигородский князь.
Нарочно пропускал молодой мастер мимо ушей рассказы о вспыльчивости, жестокости и хитрости Юрия. Думал, наветы.
А оказывается, совсем не тот князь, каким его видеть хотелось.
Но ведь это значит, что и в наветах доля истины есть…
Андрей темнеет.
До нас дошла неизмеримо малая часть работ Андрея Рублева и Даниила Черного в Звенигороде.
Но и то, что сохранилось, позволяет не только увидеть, как потрясающе быстро развернулся гений художника, но и оценить по достоинству смелость 25–26-летнего мастера, без обиняков, бесстрашно показавшего в легендарных образах священного писания и краске свое отношение к действительности.
Как иначе расценить изображенную на одном из алтарных столбов Успенского собора «На Городке» сцену, где старец Варлаам поучает молодого царевича Иосафа?
Любой современник Рублева знал историю Варлаама и Иосафа очень хорошо.
Юный царевич, косневший в язычестве, встретил отшельника, который «просветил» его и тайно крестил. Сделавшись царем, Иосаф ввел в своей стране христианство и затем, понимая, что мирские радости, власть и богатство ничего не могут прибавить его душе и способны скорее обречь ее на мучения, сам удалился в пустыню, где нашел «истинное» счастье.
Искусствоведение давно усматривало в этой сцене намек мастера на отношения князя Юрия Звенигородского с Сергием Радонежским. Считалось, что Рублев хотел напомнить своей фреской о «духовной» близости игумена и Юрия.
