Последний молебен!
Так начинается служба.
Сергий читает в алтаре молитву ко всевышнему, призывает его милость к великому князю и всему русскому воинству.
Слова торжественны и звучны. Возвышенная славянская речь вливает в людей уверенность. Сама размеренность службы внушает мысль, что поражение невозможно, как невозможен иной ход молебна.
Строго возглашает Сергий.
Строго вступает хор.
И согласно шевелятся губы молящихся: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи по-ми-и-илуй!»
Курится ладан. Мерцают свечи. Неисповедимы судьбы собравшихся, готовых положить живот свой за святую Русь, за князя и веру. Но молебен утешает. И вдруг…
Что случилось с Сергием?
Он замешкался. Молчит. Все ждут привычного продолжения молебна, а игумен не в силах произнести ни слова.
Минута. Другая…
Среди монахов движение.
Настроенные на высокий лад души людей замирают как над пропастью.
На иных лицах испуг.
Князь Дмитрий беспомощно озирается.
Кто-то растерянно встал с коленей.
Слышен боязливый шепот: «Господи…», но этот шепот в мертвой тишине как гром.
Молебен сломан.
Все рушится.
Люди окаменевают.
И тогда в объятом ужасом храме раздается из алтаря сильный, напряженно звенящий голос Сергия:
— Князь Дмитрий! Слышишь ли меня?! Царские врата распахиваются. Глаза всех устремлены на игумена, воздевшего руку к небу.
Сергий смотрит на одного бледного князя.
— Князь Дмитрий! Се зрел победу твою над врагом!
Игумен поворачивается ко всем и словно распахивает объятия:
— Ликуйте! Молитесь!
Но это уже не молебен. Это экстатический восторженный рев, когда произносит слова молитвы не только Сергий и поет не только хор, а все, кто в церкви, и поют не смиренно, а багровея от натуга, хмелея от хлынувшей в голову жаркой крови, от радости и восторга.
Чудо!
Знамение!
Победа!
В такие минуты даже робкий поддастся общему настроению, воспрянет духом и исполнится стрехмлением к бою.
На лице Дмитрия румянец. Князь словно ожил. Он расправляет плечи. Он окончательно решается на битву.
Это первый акт блестящего спектакля, где нет актеров, а только один режиссер, делающий вид, будто ему и в самом деле вещает некий внутренний голос, который, конечно, не что иное, как его собственное разгоряченное, лихорадочное воображение.
А во втором акте князь получает в спутники Пересвета и Ослябю.
В поступках церковников логику искать не принято. И верно — зачем войску, имеющему в избытке умелых начальников, монахи, «умеющие полки уставляти»?
Ни к чему.
Но Пересвет и Ослябя вовсе полков и не ведут и диспозицию боя не разрабатывают. Им предназначается другая роль.
