- Радоваться тут совершенно нечему. Абсолютно! - еще строже сказала учительница. - Не говорите мне пошлостей! У вас есть талант, а это значит, что вас ожидает тяжелая жизнь. Вам придется работать ровно в пять раз больше, чем любой посредственной певичке. С вас это спросится. Вечно вам будет чего-то не хватать, вы вечно будете рваться к еще лучшему и вечно будете недовольны собой и тем, что вы сделали, в то время как те, которые сделают в десять раз меньше вашего, будут ходить, выпятив грудь, сияя, очень довольные собой... А сейчас поменьше воображайте и давайте условимся, когда вы будете приходить ко мне на уроки?
Леля слушала улыбаясь, не очень-то убежденная, что всему надо верить, но сердце билось радостно и чуть замирало, как от хорошей музыки.
- А если я все-таки не буду петь? Не буду учиться? Разве это не может быть?
- Замолчите, мне противно вас слушать! - Старушка громко постучала косточками пальцев по звонкой крышке пианино. - Да! Вы можете украсть у людей свой голос. Спрятать его и никому не показывать, как делали богатые купцы с картинами больших мастеров. Но вы этого не смеете сделать. И поэтому скажите, в какие часы вам удобнее будет ко мне приходить...
Разговоров об ее голосе больше не было в этот вечер. Денис Кириллович, придя в приподнятое состояние духа, пошел во второй раз ставить самовар, и они втроем долго еще разговаривали о музыке, о прошлой жизни, о "принципе" жизни обоих стариков.
- Да, моя милая, у нас всегда был принцип: все, что можно, делать самим. Огород! Денис умеет столярничать, клеить обои, паять кастрюли. Везувий сам он написал маслом! Я всегда шила сама, и все его рубашки, и вот эти салфеточки - все, все вышито моими руками. Это был наш принцип. - Она выговаривала "принцип", со старомодным ударением на последнем слоге. И Леля почтительно разглядывала косомордых петушков и кривые крестики на рубашке Дениса, сидя в хлипких скрипучих креслицах его изделия, и ей хотелось не то смеяться, не то погладить его лысоватую, некогда такую кудрявую голову...
Выездной концерт в деревне шел к концу. Он начался часа три тому назад, когда на улице светило яркое солнце и мучная пыль танцевала в лучах солнечных прожекторов, светивших сквозь щели в темную глубину хлебного амбара, переполненного ребятишками, мужиками и бабами. Теперь уже вечерело, и дождик шуршал по соломенной крыше, а актеров все еще никак не соглашались отпустить.
Леле пришлось петь без конца и опять повторять сначала, но теперь она наконец освободилась, вышла и стала под навесом. В первый раз в жизни она видела дождь в деревне.
