И вспоминается мне, как я впервые столкнулась со страшными снами не в собственной ночи, а на страницах книги. И показалось мне тогда, что я прочитала самую что ни на есть голую и жуткую правду о природе снов. Но учительница литературы сказала, что никакая это не правда, а просто бурная и больная фантазия автора, который позволил излишнему мистицизму проникнуть в свое как правило реалистическое и гуманистическое творчество.
Но я ей не поверила, а поверила книге, в которой усмотрела правду, изложенную человеком, заглянувшим по ту сторону. И помнится, еще несколько недель, пока впечатления от прочитанного потихоньку не притупились, я считала себя постигшей природу сна и побаивалась засыпать.
Книга принадлежала перу Николая Гоголя и называлась «Страшная месть». В ней, во многом продиктованной охочим до ужасов украинским фольклором, рассказывается, как один колдун-убийца возжелал собственную дочь. Магическим способом заполучив власть на ее душою во время сна, он вызывает душу на жестокие сеансы внушения и мучает что есть сил.
Он требует у души, чтобы ее хозяйка, ее «пани», которую зовут Катерина, отдалась ему, а иначе она потеряет все, что ей дорого: мужа, сына, разум и самое жизнь.
Как это ни страшно, но в ответ на упорство души, которая клянется, что пока она в теле пани, та не станет грешницей, колдун реализовывает одну за другой все свои угрозы. И о каждом следующем шаге он предупреждает душу, а значит, и ее хозяйку, во сне.
Только женщина, просыпаясь, не помнит все подробности сна, ибо Катерина «многого не знает из того, что знает душа ее».
И вот эта-то фраза, я помню, и запомнилась мне особо. Запомнилась больше, чем все страшные злодеяния, и все эмоциональные излияния, описанные в книге. Запомнилась, потому что показалась мне ужасно правдивой.
И тут же все мои сны, виденные до того, приобрели особую значимость, и в них забрезжили знаки и предупреждения.
И с тех пор я часто ловила себя на том, как, просыпаясь, пыталась лихорадочно воткнуть первую сознательную мысль в ускользающую ткань ночного видения, чтобы уцепиться за хвост беглянки и помешать ей улепетнуть и забыться.
«Мне дано помнить намного меньше того, что знает душа моя», – думала я тогда.
А вот сейчас, когда в моей жизни все больше от сна и все меньше от бодрствования, когда моя болезнь сделала меня хранительницей множества причудливых образов, мне кажется, что я все больше сливаюсь с тем, что, вероятно, соответствует понятию души. И мы все чаще и больше бываем собеседницами, перешедшими на шепот.
