— Ну, я говорю, да нет, ничего. Сказал, правда, что ты в последнее время, как семью отправил, вообще комплексуешь. Может, зря?
— Почему зря? Так оно и есть.
— Про книжку расспрашивал. Я ему все растолковал.
— Короче, спас ты меня от тюряги. Спасибо тебе. — Перевалов облегченно смеется.
— Да уж! — И снова морщит свой высокий, многодумный лоб. — А как его убили, твоего приятеля?
— Подробностей не знаю. Говорят, расстреляли в упор.
— Да-а, творят дела. Опасно в Москву ехать.
Больше мы ни о Яхнине, ни о Чиже не вспоминаем, а говорим об издательских делах, о литературных новинках. Горенштейн… Марк Харитонов… Марек Хласко… Лимонов… Бродский… и тяжкий воздух больничной палаты вроде бы сразу свежеет, и вдруг сюда врываются отзвуки большого мира, от которого я как-то отвык и который подзабыл. Я дышу с каким-то внезапным облегчением и возникшей надеждой. Не хочу отпускать Перевалова, но он, конечно, куда-то, как всегда, спешит.
— Ладно, — говорит, — побегу. Пожелай успеха в пробивании твоей рукописи.
— Не в ущерб твоим делам, ладно?
— Ладно! Выздоравливай.
Улетает, счастливец, на Большую землю.
* * *
А я через пару дней поднимаюсь с кровати и с легким головокружением неверными шагами выхожу в коридор, а затем — в больничный садик. Такое ощущение, что заново знакомлюсь с жизнью.
* * *
Здесь, в больничном садике, на скамейку ко мне подсаживается не кто иной, как пропавший, таинственный, долгожданный Виталий Ильич Чиж.
* * *
— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, — дружелюбно приветствует он меня.
— А! Это вы. Здравствуйте, — откликаюсь я равнодушно, слегка отодвигаясь в сторону.
Чиж очень элегантен. Он в каком-то немыслимом костюме из переливчатого, искристого материала, модняцких туфлях, в темных модняцких очках. Узкое лицо выбрито до синевы. Короткая молодежная стрижка. Легкий запах одеколона и хороших сигарет исходит от него. На коленях неизменный «дипломат», а в нем, конечно, супердиктофон (и пистолет?). Следователь новой формации.
— Вырвались на волю, — приветливо то ли спрашивает, то ли констатирует он.
— Да, вырвался. А вот если вы собираетесь меня засадить, то тогда, конечно, век свободы не видать, как урки говорят.
— Что за мысли, Андрей Дмитриевич! — восклицает он со смешком.
— А зачем опять пришли? «Сникерс», что ли, принесли больному?
— «Сникерс» не принес, не подумал. Вы, Андрей Дмитриевич, ей-богу, не понимаете специфики нашей работы. Впрочем, общепринятое заблуждение: раз допрашивают — значит в чем-то подозревают. А мне всего-то надо побыстрей закончить с вами и заняться другими. Есть пара невостребованных вопросов. Закурите?
