Виктор еще отдает себе отчет в своих действиях когда разряжает последний заряд, когда понимает, что в траншее он остался один, потому как стрельцов из нее уже вытеснили и те продолжают биться не давая противнику подняться наверх. Кое-где солдатам это удалось и бойня идет уже наверху. Последнее осмысленное деяние, это когда он подхватывает гульдский мушкет с насаженным на ствол багинетом и с диким ревом бросается в штыковую сразу на двоих солдат, набегающих на него. Дальше только красная пелена, от охватившей его ярости.
***
— Живой?
— Вроде дышит.
— Этож сколько он кровушки своей пролил?
— Меньше говори. Давай стаскивай с него этих.
Виктор слышит голоса которые кажутся ему знакомыми, словно сквозь большие ватные тампоны заткнутые ему в уши. Вот и чувствительность возвращается, с него стягивают какую-то тяжесть и дышать сразу становится легче. Тело нестерпимо ломит, болит каждая мышца, каждая косточка. Он пытается открыть глаза, но ничего не получается. А может они открыты и он просто ослеп? Кто-то поднимает его с земли, недолго несет на руках, потом аккуратно ложит на что-то более мягкое чем земля, за что ему отдельное спасибо.
— Давай стягивай с него кафтан.
— Может сразу к бабке Любаве?
— Дурень, перевязать сначала надо. Давай помогай.
Когда с него тянут одежду, он наконец издает первый звук, стон полный боли. Боже, как же все таки больно-то. Не иначе как смертушка пришла? Спокойно. Умирать тебе сейчас никак нельзя. Неждана. Не гоже дочурке сироткой оставаться. Было и куда хуже, со страшными ранами, без лекарской помощи ты не просто выжил, но еще и на гульдов охотился. Глаза. Что с глазами? Ничего не вижу.
— Ну чего там?
— Не понимаю. Кровищи столько, словно его кто в ней искупал, а на теле ни единого пореза, только шишка на затылке.
— Чего непонятного, сам себя и искупал, только кровь та вражья, — это кто-то третий, но тоже голос очень знаком. Точно, Соболь. А те двое, Зван и Кот.
— Ну чего нашли!? — Ага, это Куница.
— Не ори. Не видишь что ли, нашли. Похоже его только по голове и приласкали, но знатно так, ишь слова сказать не может, только мычит да стонет.
— Ну чего ты, дубина! Переворачивай, захлебнется!
Боже, ну чего так кантовать, стон захлебывается, так как вверх по пищеводу устремляется содержимое желудка, но он уже на боку и рвотная масса истекает на землю. Еще несколько спазмов, и дышать становится значительно легче.
— Глаза, — голос едва слышен, с хрипом и придыханием, говорить трудно, каждое слово отдается дикой болью в голове, а голоса окружающих и вообще звуки становятся нереально громкими и четкими, настолько, что боль эта буквально вскипает.
