— Не надо оставлять, Клим, — сказал он, — не надо. Это мы возьмем с собой.
Ему не хотелось расставаться с моим детством.
Я до мельчайших подробностей запомнил то далекое-далекое утро. До сих пор видятся мне в голубоватом сумраке комнаты моя разобранная постель, оплывшая свеча на столике и думка в окне. Мамина думка. И еще запомнилась цепь, несуразно длинная с блестящей гирей у самого пола. Часы стояли. Отец не подтянул гирю с вечера, и они остановились, удивленно приподняв стрелки.
Второй причал, куда привел нас Гамлер, был самым оживленным местом нашего города. Сюда, обогнув красное здание кинематографа «Арс», круто сбегали две улочки. Едва соединившись, они внезапно обрывались у моря, срезанные причальной кромкой. И, словно оттого, что улочки были так круты, каждый день скатывался к морю торговый люд, и воздух, нашпигованный запахами земли и моря, разбухал от разноголосого гула. Торговали всем: стоптанными сапогами и ворванью, огурцами и дынями, корюшкой, навагой, трепангами. Разноцветные лодки так плотно набивались между двумя деревянными пирсами, что по ним можно было ходить, не опасаясь свалиться в воду.
Так было почти всегда, но в то памятное для меня утро второй причал встретил нас подозрительной тишиной. Не скрипели трапы под ногами рогульщиков, а лодки будто все разом испарились, уступив место зеленоватой шхуне с непонятным названием «Дафна».
Бушприт шхуны представлял собой женскую фигуру, возникшую из деревянной волны. Подбородок у русалки был неестественно вытянут, рот полураскрыт, будто она звала на помощь. Так мне показалось, наверное, оттого, что в то время я не знал мифа о рождении Дафны из морской пены, или, быть может, оттого, что я чувствовал какую-то обреченность. Отец хмурился, Гамлер шутил:
— Не правда ли, господин Арканов, в этом есть нечто романтическое. Вы не находите? — он предупредительно посторонился, пропустив нас к трапу, и продолжал: — Представьте, когда я вчера увидел эту красавицу-шхуну у причала, мне показалось, что она возникла из морской волны! Должно быть, сам Аполлон…
— Бросьте, Гамлер, — оборвал его отец, — покажите-ка лучше нашу каюту. Ребенок хочет спать.
Ребенок — это я. А ведь мне именно в то утро двенадцать лет стукнуло. Какой же я ребенок? Коська вон на целый месяц младше меня, и никто с ним особенно не церемонится, сам слышал, как ему Илья сказал: «Не дури, не маленький, длинные штаны носишь».
«Эх, Коська, Коська, обидел ты своего друга, на всю жизнь обидел!» — горестно думал я, озираясь по сторонам. Неспокойно, тревожно было на душе у меня, не радовало, что заправским путешественником вступил я на палубу настоящей шхуны. Любой мальчишка лопнул бы от зависти, если бы увидел меня сейчас, а мне было совсем невесело. Над Песчаным мысом клубился туман, медленно скатываясь за скалы, по бухте плавали какие-то доски и ящики, на одном из них, нахохлившись, сидела чайка; голые пирсы, причал, заваленный бочками и рогожными кулями, — все было таким неприветливым, неуютным. Скорей бы отчаливала шхуна, чтоб не видеть постылого берега: в море, говорят, всегда лучше, если человеку одиноко. Пойду в каюту, лягу и не встану, буду лежать, лежать…
