Но им без волненья
Внимать невозможно.
Он любил баллады Жуковского: «Светлану», «Лесного царя» и особенно «Замок Смальгольм».
До рассвета поднявшись, коня оседлал
Знаменитый Смальгольмский барон;
И без отдыха гнал, меж утёсов и скал,
Он коня, торопясь в Бротерстон.
Уж заря занялась; был таинственный час
Меж рассветом и утренней тьмой…
В этой балладе сто девяносто шесть строк, и он всю её помнил. Он декламировал её, подчиняясь могучему размеренному ритму.
Дау часто ездил к Маршаку «за стихами», быстро их запоминал и потом читал друзьям. Особенно его пленила старинная английская баллада, переведённая Маршаком:
Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи её сочтены,
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но пока из Парижа попов привезёшь,
Королеве настанет конец…
И король посылает двенадцать вельмож
Лорда-маршала звать во дворец.
Он верхом прискакал к своему королю…
И так — без запинки, до конца.
Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».
Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если». Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.
Дау знал множество частушек, загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.
Не меньше, чем поэзию, Дау любил живопись. Старался не пропускать художественных выставок, и, если выставка ему особенно нравилась, ходил на неё не раз, подолгу останавливаясь возле картин. На выставку Рериха, например, он приходил так часто, что кто-то из служителей спросил у него, не художник ли он.
– Я слишком люблю живопись, чтобы портить её своей мазней, — ответил Дау.
Какая беготня начиналась при известии о новом хорошем фильме! Стремительность его душевных порывов отражалась и в быстрой походке, и в жестах, и во взглядах, и в голосе. На хороший фильм он готов был, как мальчишка, мчаться в любой кинотеатр в любое время суток. Но если в картине было «мало действия», он тихонько вставал и уходил, чем снова напоминал подростка. Была у Дау и обескураживающая непосредственность, и чисто мальчишеская отважная правдивость, и детская безотчётная радость жизни. Он сохранял юношескую способность радоваться и яркому солнечному дню, и тёплому ветру, и стихотворению, и хорошенькому женскому личику, повстречавшемуся на улице.
