Я выключил мотор у могилы гаянца Маны. На ней гордо стоял каменный длинноухий, высоколобый иноземец. Высеченный из темно-серого туфа, он покрылся пятнами зеленого, желтого и белесого мха.
Казалось, он смотрел куда-то в лишь ему одному понятную даль. Этот взгляд его был глубоко задумчив.
Он был зарыт в землю почти по самую шею, но мне почему-то он виделся именно стоящим во весь рост, лишь скрытый от меня грудой больших камней и жестким, колючим кустарником. На губах его чудилась саркастическая улыбка. Так может улыбаться человек, заканчивающий свои дни почти у самой цели, но все же не достигший ее… Словно он понимал всю тщету, бесполезность дальнейших усилий, но вспоминал о том великом деянии, что уже было за его спиной.
Пришел, увидел и… почти победил!
Трагедийность этого «почти» навеки запечатлелась в грубых, но изумительно выразительных каменных чертах его лица. Только гениальные мастера могут создавать такие скульптуры. Только величайшие невежды цивилизованного мира могут говорить о неполноценности угнетенных, так называемых малых народов Африки, Азии, Полинезии. Только наиподлейшие из глупцов, забывая о единстве природы человека, могут игнорировать эти и подобные им вдохновенные творения простых, натруженных рук.
«Игнорирование — это не аргумент!» — говорили древние, подарившие нам немало непреходящих истин, одну из которых я и вспомнил у могилы Маны.
Мы сели на камнях возле статуи, думая каждый о своем, целиком находясь во власти обстановки и необъяснимого обаяния, которое излучают лишь подлинные произведения искусства.
Мы в полном смысле слова исколесили весь остров. Я и то устал. А ведь я всего только правил мотоциклом, причем с коляской, да еще по сравнительно сносным тропинкам или даже настоящим дорогам. Моим пассажирам — вот им досталось изрядно! Они то и дело брали пробы грунта, воздуха, воды и делали анализы с помощью портативной, но надежной походной лаборатории.
Особенно тщательно работали они в развалинах взорванной Дортом микробиологической базы, на покинутом крабоконсервном заводе и в пустом теперь поселке Лакитаун.
Я бродил по опустевшим улицам, заглядывал в окна домов и даже зашел в кабачок Оскара. На всем — холодок запустения. Лишь вывеска «Вспомни свою крошку» и длинная стойка у буфета напоминала о характере заведения, как одежда, лежащая на берегу реки, напоминает об утопленнике.
Двухэтажный белый особняк на холме, поодаль от поселка — бывшая резиденция Бергоффа и Дорта — вначале вызвал во мне любопытство, но и там ничего интересного я не увидел.
