что рыцари с вывернутыми карманами, даже если и оказались честными, уже не
совсем рыцари, и сами они это чувствуют, и от этого мне нестерпимо горько.
Что-то похожее я испытал, когда однажды отец мне сказал, что царь был
плохим человеком. Эта весть поразила меня как громом. До этого я считал, что
царь людей и царь зверей выбираются по одному и тому же закону. А так как
среди зверей считался царем лев, то есть самый сильный, самый храбрый и
самый благородный зверь, то я, естественно, считал, что люди в выборе своего
царя пользуются не менее разумными признаками.
А еще однажды меня привели в театр. И вот после замечательного зрелища
люди почему-то начали хлопать в ладоши, а те, что жили на сцене, теперь
просто так вышли и стали раскланиваться. Среди них особенно противным был
один человек, которого за несколько минут до этого убили, а теперь он не
только бесстыдно восстал из мертвых и как дурак стоял среди живых, у него
еще хватило бесстыдства держаться одной рукой за руку своего убийцы, а
другой тихо отряхивать себе штаны.
И все они вместе улыбались и кланялись, а я себя чувствовал обманутым и
оскорбленным. А глупые зрители почему-то тоже улыбались и хлопали в ладоши,
словно приговаривая: "Хорошо вы нас обманывали, нам очень понравилось, как вы нас обманывали... "
И вдруг я замечаю, что в просвете между деревьями появляется корабль. А
за ним и другие. Целая флотилия военных кораблей. Они медленно-медленно,
оставляя жирный, как бы выдавленный из труб, дым, проползают по миражной
стене моря. Застыв от радостного изумления, я слежу за ними. Особенно
поражает один, низкий, непомерно длинный, он занимает почти весь просвет между деревьями.
-- Дедушка, смотри! -- кричу я, очнувшись, и показываю на него пальцем.
Дедушка смотрит некоторое время, а потом снова берется за топорик.
-- Это что? -- говорит он. -- Вот "Махмудья" был такой большой, что на нем можно было скачки устраивать...
-- Это что еще за "Махмудья"? -- спрашиваю я. Но дедушка не отвечает.
Он подхватывает охапку последних прутьев, поднимается с ними по склону и
бросает в общую кучу. Дедушка усаживается у края гребня, удобно свесив ноги с обрывистого склона. Он достает из кармана платок, утирает потную бритую
голову в коротких седых волосах, прячет платок и затихает, расстегнув на
седой груди пуговицы. Я слежу за ним и чувствую, что мне приятна его не
окостеневшая по-старчески, а гибкая, живая ладонь со сточенными пальцами,
круглая седая голова, и мне приятно само удовольствие, с которым он утирал
