Вскоре до меня, будто из бесконечного далёка, донесся смех, и тут из океана синевы вырисовалось чье-то лицо. Торжествующее, радостное от осознания победы. Изборожденное морщинами, омертвелое лицо принадлежало старику. Но глаза! Эти смотревшие будто сквозь меня глаза! Их насмешливый взор, пронизывая меня, был устремлен в мир. Эта насмешливость показалась мне кощунством, святотатством, и я с отвращением отвернулся. И тут синева наконец померкла, стужа и жара уступили место прежнему мраку.
Ощутив под собой холод каменного пола, я вдруг сообразил, что прежний непроглядный мрак беспамятства исчез. Тут мне вспомнились трое громил, дубинка в руках одного из них, ее удар, лишивший меня чувств.
Едва очнувшись, я ощутил страшную, пульсирующую боль в левой части головы — там, куда пришелся удар красноносого. Невольно я попытался дотронуться до головы, но не смог — руки оказались связаны за спиной.
Секунду спустя я сообразил, что мне связали и ноги. Я беспомощно лежал на холодном полу в каком-то лишенном окон закутке, по кускам восстанавливая в памяти кошмарный сон.
Самым ужасным в пережитом кошмаре были не цепкие ветви деревьев и даже не зловещее ядовито-синее свечение, а старческий лик, омерзительный в своем богохульствующем довольстве. Попытавшись вызвать в памяти его черты, я без труда узнал лицо мастера Рембрандта. Не приходилось удивляться тому, что недоступные разуму силы, ведающие нашими сновидениями, напрямую связали смертельную лазурь с обликом мастера. Трудно, почти невозможно уловить логику наших снов. И увиденный мной тоже не был исключением. Меня мучило подсознательное желание постичь непостижимое. Но, тяжело вдохнув, я заключил, что, может, именно мое неведение было как раз мне во благо.
Мысли мои вернулись к застенку, в котором я очутился. Перед собой я видел дверь, под ней едва различимую полоску света. В соседнем помещении, должно быть, горела свеча или керосиновая лампа. Во всяком случае, свет не походил на дневной. Это означало, что я здесь не один: раз есть искусственный свет, должны быть и люди. А среди них тот, кто высвободит меня из пут.
И тут же я стал корить себя за наивность. Тот, кто бросил меня сюда, связанного, вряд ли будет печься о моем освобождении. Скорее напротив.
Чувства обострялись по мере того, как я приходил в себя. Я уже мог слышать голоса. Разговор? Нет, больше походило на пение. Пели под музыку. И песня была мне знакома. Она рассказывала о любви бравого мушкетера к дочери купца, с недавних пор ее горланили во всех амстердамских кабаках. И тут до меня постепенно стало доходить, где я. А если вспомнить о том, что со мной произошло, нетрудно было догадаться, кому я обязан похищением у Башни Чаек.
