— Угла, подойди сюда. Поговори со мной. Сядь.
Я сажусь, она мечтательно смотрит в пространство и спрашивает:
— Разве он не очарователен?
— Кто?
— Разве он не прекрасен?
— Я не знаю, о ком ты говоришь.
— Он божествен.
— Это человек?
— Уж, конечно, не собака.
— Тогда я не знаю, кто это может быть.
— Кто же это может быть, кроме этого дьявола Линго. Мой Линго. Разве он не чудный парень? Я люблю его. Я готова убить его.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что это тот самый длинный дьявол, лысый и вообще черт знает что такое?
— Да. Это он. К сожалению, он, правда, ужасно высокий. И он лысеет. И при этом еще женат. Но я все равно сплю с ним. Спала, сплю и буду спать.
— Ты сошла с ума, девочка, неужели ты думаешь, что это можно делать в твоем возрасте? Его за это посадят в тюрьму.
— Я сама себе хозяйка.
— В твоем возрасте ничего подобного мне и в голову не приходило.
— Послушай, — шепчет она. — Ты не слыхала, что девочки перестают расти, если они слишком рано начинают жить с мужчинами?
— Этого я не знаю. Но я знаю, что ты ребенок, Альдинблоуд. И в следующий раз я как следует намылю голову этому длинному дьяволу.
— Если сегодня ночью все начнется сначала, опять будут бить хрусталь, блевать на ковры и портить мебель, что мне тогда делать? Позвать полицию?
— Почему, мой друг, ты спрашиваешь меня об этом? — сказал органист.
— Я не знаю, что мне делать.
— В моем доме преступники и полицейские, а иногда даже священники сидят за одним столом.
— Меня сводят с ума эти пьяные дети.
— Ты не должна в моем присутствии дурно отзываться о молодежи, — серьезно говорит он и, подумав немного, продолжает: — Я считаю, что в мире достаточно хрусталя для тех, кто его коллекционирует. Я лично получаю большее удовольствие, любуясь в осеннее утро тонким ледком на чистом ручейке.
— Что делать, когда окружающие ведут себя плохо и безнравственно?
— Нравственность — понятие относительное. Нравственности, как таковой, не существует, есть только более или менее целесообразные обычаи. То, что считается преступлением у одного народа, для другого является добродетелью. То, что было преступлением в одну эпоху, становится добродетелью в другую. Даже в одном и том же обществе преступление одного класса оказывается добродетелью другого класса. У жителей какого-нибудь Добо[32] существует только один моральный закон — ненавидеть друг друга. Ненавидеть друг друга так же, как ненавидели друг друга народы Европы, пока понятие «национальность» не заменили понятием «Восток и Запад». У островитян каждый человек обязан ненавидеть другого, как у нас Запад обязан ненавидеть Восток. Правда, бедным жителям Добо не повезло в одном — у них нет такого современного смертоносного оружия, как у Дюпона, и нет такой истинной религии, как у папы.
