Я уселась за фисгармонию и начала барабанить по клавишам с наивной глупостью деревенской девушки, надеющейся снова услышать ту мелодию жизни, которую она слышала когда-то. Наконец, усталая, я легла спать.
Мне казалось, что спала я долго. Проснулась я от шума.
Кто-то ломится в дверь, воет, зовет меня. Потом доносится крик: «Помогите, убивают!» Я впервые слышу так близко крик о помощи и пугаюсь.
Похоже, это мои благословенные дети.
— Что случилось?
— Он хочет застрелить меня, — рыдает кто-то. — Он убийца!
Я вскакиваю с постели в ночной рубашке и открываю дверь.
Это мой Гуллхрутур. Глаза его полны неподдельного ужаса, руки подняты, как в американском фильме, где на каждом шагу убивают людей. Внизу, на лестнице, стоит Ландальоми, в обеих руках у него по револьверу. Он спокойно целится в брата. Видно, я выругалась. Ландальоми просит извинить его.
— Мне надоел этот щенок, — говорит он.
— И поэтому надо стрелять в него?
— Он где-то стянул эти револьверы. Я решил убить его из них.
— Я лежал в постели и спал, — всхлипывает Гуллхрутур. — А он пришел домой пьяный и украл мои револьверы. И хочет убить меня. А я совсем не собирался его убивать.
Я спускаюсь вниз под дулами револьверов и говорю будущему убийце:
— Я знаю, ты не выстрелишь в ребенка.
— В ребенка? — переспрашивает философ и опускает оружие. — Ему тринадцатый год. В его возрасте я уже не находил удовольствия в кражах.
Я подхожу к нему и отнимаю револьверы. Он не сопротивляется и, как только руки у него освободились, достает из кармана сигарету. Он с трудом держится на ногах. Присев на ступеньку, закуривает.
— Когда мне было девять лет, — говорит он, — я украл запасные части к землечерпалкам, которые тогда удалось купить крестьянскому кооперативу. Кто меня переплюнет? На этом я поставил точку. Взрослый человек, продолжающий красть, попросту болен, и болезнь его в психологии называется инфантильностью. Возьмем, к примеру, Иммануила Канта или Карла XII. У них задержалось развитие некоторых желез внутренней секреции. А я с двенадцати лет начал ходить к женщинам.
— Отдай мне револьверы! — требует Гуллхрутур, который уже больше не боится.
— Где ты их взял? — спрашиваю я.
— Это тебя не касается. Отдай.
— Ты, никак, упрямишься, мальчик? Разве не я спасла тебе жизнь?
Ландальоми сидит на ступеньках, съежившись, закатив глаза — маленький жалкий комочек. Дымящаяся сигарета торчит у него изо рта. В роскошном доме своего отца он кажется живым воплощением страданий нашего века, бездомным скитальцем, остановившимся в безнадежном отчаянии на каком-то перекрестке.
