На собрании перед началом фестиваля таким, как она – приезжим отличницам, жившим на стипендию и редкие триста рублей из какого-нибудь Джезказгана, – дали комсомольский наказ: ни в коем случае не создать у иностранцев впечатление, что советской студентке нечего надеть. Туалеты для неимущих переводчиц готовили всем общежитием. Подключили сокурсниц-москвичек – тех, что жили в заоблачных квартирах, с родителями, от любезности которых всегда хотелось провалиться сквозь паркетный пол. Каждой переводчице без особого труда собрали комплект из четырёх-пяти платьев, которые следовало чередовать. Трудности возникли только у Тани Суховой.
Вопреки полуголодному детству, вопреки индустриальному зловонию, она тянулась вверх, пока не переросла всех девочек, всех мальчиков и всех взрослых мужиков в округе, – и только тогда, на отметке в метр восемьдесят шесть, природа сжалилась над ней. Девчонки-сокурсницы задирали головы, когда разговаривали с Таней. Самая высокая была ниже её на полголовы. Напяливать их платья было всё равно, что лезть в форму, которую Таня носила в пятом классе.
Первые дни фестиваля она проходила в своём жёлтом наряде. Один раз чуть не упала в обморок, когда шведы купили ей очередное мороженое на палочке, и огромный комок сорвался прямо на юбку. К счастью, в ту же ночь соседки закончили шить ей новое платье, на которое пошли сразу два старых сарафана одной из москвичек. Ко второй неделе фестиваля подоспело и третье платье, светло-голубое, с зелёным поясом. Его сшили из чьей-то фамильной скатерти.
Нетрудно догадаться, что пятьдесят лет спустя, в интервью кёнигсбергскому телевидению, Татьяна Никитична скажет: в её жизни не было платьев прекрасней, чем те фестивальные.
После трёх с лишним лет учёбы, писем, бумаг и гадких бесед с людьми в кабинетах Таня Сухова стала Таней Линдберг и уехала в Швецию. Рогер, первый ребёнок Линдбергов, родился 13-го апреля 1961-го (он стал бы Юрой, если бы в местном приходе не отказались регистрировать «неподходящее» имя). В тот вечер счастливый Бенгт и несколько поддатых товарищей по партии долго маршировали по улицам, размахивая советским флагом и оглашая Мальмё воплями о скорой победе коммунизма во всей Солнечной системе.
Бенгт Линдберг не знал, что это лебединая песня его красной молодости. Дальше были пелёнки и Берлинский кризис. За ним Карибский. Была карьера юриста, второй ребёнок, тридцать лет, залысины и клиенты, удравшие из ГДР. К шестьдесят восьмому году дед Ребекки возненавидел и коммунизм, и всё, что его олицетворяло. Он стал выходить из себя, когда жена разговаривала с детьми по-русски.
