.
Это свидетельство не́друга Советской России, автора известного пасквиля «Записки Сологдина», «человека с другой стороны». Кто знаком с его «Записками», тот знает, что Д. Панин, ссылаясь на слухи, не раз упоминает о пытках, придуманных «чекистскими палачами», «большевистскими людоедами». Но в действительности и он и кое-кто другой лишь «слышали», но никто из них — извините! — даже оплеухи не получил. Нам могут возразить: «Позвольте, Панин и Солженицын прославились как просто прирожденные трусы (это так и есть!), их искренность сомнительна…» Да, но аналогичные свидетельства дали такие, как Бурковский, Самутин и Виткевич — мужчины настолько крепкие, что и сам Реймонд Чандлер[18] не придумает…
Однако мы отвлеклись. Вернемся к Александру Исаевичу. Как же он, бедный, поживает в общей камере? Какие трудности, какие муки переживает великомученик Солженицын?
Вот как он сам описывает свою жизнь в это время:
«Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна к двери. Нет, серьезно, эта центральная политическая тюрьма — настоящий курорт.
И здесь не рвутся гранаты, не грохочут орудия… Достаточно мне закрыть глаза, и в ушах — их рев в вышине над нашими головами, их протяжный свист, затем отзвуки разрывов. А как нежно посвистывают мины! А как сотрясают все вокруг минометы, которые мы прозвали «доктор Геббельс»! Я вспомнил сырую слякоть под Вордмитом, где меня арестовали и где наши бредут сейчас, утопая в грязи и снегу, чтобы отрезать немцам выход из котла.
Черт с вами, не хотите, чтоб я воевал, — не надо»[19].
Итак, Солженицын сам лишний раз подтверждает, что профессор Симонян в своем предположении был прав. Даже наивному ясно, что там, где есть шахматы, книги и пуховые подушки, не могут ломать психику людей, как это изображает Солженицын. Он стремится отыскать что-нибудь нелепое или ужасное.
Например, он жалобно сообщает, что надзиратель беспрерывно смотрел, чтобы подследственные не портили чайный столик или чтобы не получали больше одной книги в неделю, которую им приносила вульгарно накрашенная библиотекарша. «И этим они хотели нас уязвить», — пишет он в сердцах.
Лубянка — не санаторий. Это тюрьма, и пребывание под арестом отнюдь не является приятным развлечением. Однако Солженицыну кажется, что после фронтового ада он оказался почти в раю. Правда, он жалуется на плохую пищу. Но разве в это время не голодает почти вся Европа? Разве ему, регулярно получающему горячую пищу, сахар и хлеб, не лучше во сто раз, чем его землякам в опустошенных войной районах?
