Веснушчатый парнишка-конюх, ухаживавший за лошадью, даже не взглянул в мою сторону, когда взял поводья в паддоке. Обычно он встречал меня сияющей улыбкой. Я слез с лошади. Владелец и Джеймс стояли с ничего не выражающими лицами. Никто не сказал ни слова. Да и нечего было говорить. В конце концов владелец лошади пожал плечами, круто повернулся и зашагал прочь. Я снял седло, а конюх увел лошадь.
Джеймс сказал:
— Так не может продолжаться, Роб.
Я это знал.
— Мне жаль. Мне очень жаль. Но придется найти кого-нибудь, кто завтра скакал бы на моих лошадях.
Я кивнул.
Он внимательно посмотрел на меня, и впервые в его взгляде кроме удивления и сомнения появился оттенок жалости. Это было невыносимо.
— Сегодня я не буду возвращаться с вами, мне придется ехать в Кенсингтон. — Я постарался, чтобы это прозвучало как можно спокойнее.
— Хорошо, — явно обрадовался он. — Мне, право, очень жаль, Роб.
— Я это знаю.
Отнеся седло в весовую, я остро ощущал провожающие меня взгляды. В раздевалке все замолчали смущенно. Я положил седло на скамью и начал раздеваться. На некоторых лицах было написано любопытство, на других — враждебность, кто-то смотрел с сочувствием и лишь один или двое с откровенной радостью. Презрения не было — оно остается тем, кто сам не участвует в скачках, кто не знает, каким грозным кажется жокею большой забор. А здесь каждый слишком хорошо сознавал: все это могло бы быть и с ним.
Разговор возобновился, но ко мне не обращались. Так же, как и я, они не знали, что говорить.
Я чувствовал себя не менее храбрым, чем всю жизнь. Ясно, что невозможно быть напуганным, хотя бы подсознательно, и считать себя столь же готовым к любому риску. Но оставался потрясающий факт: ни одна из двадцати восьми лошадей, на которых я скакал после того, как упал и ударился, не показала приличного результата. Ни одна! Их тренировали разные тренеры, они принадлежали различным владельцам. И единственное, что было между нами общего, — это я. Двадцать восемь — слишком много, чтобы считать это случайным совпадением. Тем более, что те две, от которых меня отставили, прошли хорошо.
Беспорядочные мысли все крутились и крутились, и ощущение такое, будто небо валится. Я надел свой уличный костюм, причесался и даже удивился, что выгляжу как обычно. Вышел и постоял на крыльце. Из раздевалки доносилась обычная жизнерадостная болтовня, затихшая при мне и снова вспыхнувшая, как только я вышел. Снаружи тоже никто не стремился заговорить со мной. Никто, если не считать тощего типа с лицом хорька, который пописывал во второстепенной спортивной газетке. Он стоял с Джоном Баллертоном, но, увидев меня, тут же подскочил.
