Он снова думал о великой несправедливости: почему именно Абихаил и Анна должны были ответить за его грехи и грехи всех родных? Почему именно они?
А потом также длинно и путанно Аминадав, наоборот, думал о великой справедливости Того, кто давно предупрждал через Моисея, что всех без исключения, кто будет ходить кривыми путями и не соблюдать заповедей, Он когда-нибудь будет поражать чахлостью, лихорадкой, горячкой, воспалением, засухой и палящим гибельным ветром.
И вот они, все здесь, наказания Божии - и воспаления, и горячка, и язвы... Но, может быть, старческую чахлость тоже можно считать таким же наказанием, только более скрытым, растянутым на много мучительных лет? А ещё сказал Господь, что рассеет всех маловерных по разным народам, от края до края земли, и даст им трепещущее сердце и постоянное изнывание души, так что никто не будет уверен в своей жизни. Утром будут говорить: "О, скорее бы пришел вечер!", а вечером стонать: "О, если бы наступило утро!" - и такая постоянная маята будет ещё одним наказаним за неверие...
Разве он, Аминадав, уже не наказан таким трепещущим сердцем?
Но почему тогда Абихаилу достались жестокие нарывы и язвы? И Анне, которая жила при жизни почти что как святая?
Но тут же мысли его снова успокаивались, как волны бурливого моря. "Блажен, кого обличает Он, не отвергающий наказания от Его крепкой руки", смиренно каялся Аминадав.
Он ещё долго мог бы так пролежать, ничком на мокрой земле, но нужно было вставать, чтобы успеть до ночи выкопать во дворе яму и похоронить брата и его жену. Все это время в голове у Аминадава не промелькнуло ни одной мысли о собственном спасении, - он сразу же смирился с тем, что отдаст свою жизнь, а точнее - крохотный её остаток в жертву, и это больше всего остального подкрепляло сейчас его силы.
Аминадав вошел во двор, отыскал лопату и, стараясь как можно меньше оглядываться по сторонам, начал рыть под деревом общую могилу для Абихаила и Анны. Он нарочно выбрал место под высокой грушей, потому что земля здесь оказалась наиболее мягкой, а в другом месте Аминадав мог бы не осилить такой работы и теперь всякий раз он тихо молился, когда перерубал острием древесные корни. Приходилось беречь силы, чтобы потом выкопать вторую яму для себя, чтобы в тот момент, когда тело начнет гореть от несперпимого зуда и черных волдырей, лечь в эту яму самому, присыпаться землей и, глядеть на небо и просить о скором конце.
Тяжело вздыхая и отдуваясь от усталости, Аминадав долго и старательно занимался рыл первую в своей жизни яму, немало удивляясь, как другие люди на его глазах могли с легкостью справляться с такой непосильной работой. Тело Аминадава, а особенно ладони, уже и впрямь горели огнем, в ноздри все настойчивее проникало сладковатое зловоние, но он нарочно себя не осматривал, чтобы при виде надувающихся черных пузырей не лишиться последних сил и не упасть от отчаяния раньше времени.
