Но одноглазый старик был злее, он любил убивать, любуясь окровавленными жертвами так, как другие охотники любовались содранными шкурами зверей. Его пёс рвался с привязи, словно чувствовал, что беглец где-то рядом, и старик ощупывал лес единственным глазом, словно взглядом, как сетью, мог поймать Лютого.
Пригнанные из части солдаты разбредались по лесу, словно стадо коз, и мордатый офицер метался из стороны в сторону, собирая мальчишек, как грибы. У них были синие от ягод губы и улыбки — шире лесной дороги, солдаты растирали зудевшие, искусанные мошкарой бритые затылки и, вытягивая указательный палец, хохотали друг над другом, так что их смех, подхваченный ветром, метался по лесу, закатываясь в сырые овраги. Пройдя километры тайги, солдаты вышли на каменистый берег озера, такого спокойного и гладкого, что казалось, будто по нему можно пройти, как по земле. Сбросив одежду, они кинулись в холодную воду, от которой захватывало дух, а офицер, растянувшись на берегу, тянул из фляги спирт и не мог решиться, идти ли дальше или повернуть назад. Он вспоминал, как Антонов привозил в их часть просроченные продукты, от которых даже собаки воротили нос, а Могила скупал оружие и даже вздумал обзавестись гранатомётом, так что его насилу отговорили. На всю воинскую часть осталось несколько автоматов, бывало, солдаты проходили службу, не сделав ни единого выстрела, их гоняли на городские работы или строительство и между собой звали гастарбайтерами. В городке не было ни таджиков, ни кавказцев, но модное словечко так нравилось, что быстро прижилось в другом значении. Офицер представлял себя на месте Лютого, грезил, как, отмерив шагами площадь перед летним кафе, стреляет в Могилу или душит колючей проволокой Антонова, захлёбывавшегося кровью, а потом убегает от преследователей, от солдат, пущенных по его следу, охотников с собаками, смазавших свои ружья, словно отправляясь на дикого зверя, он видел стены домов, оклеенные его портретом, и представлял, как, окружённый, прорывался бы к границе. Сделав глоток, офицер подумал, что должен вернуться, чтобы застрелить начальника части, взяв на себя роль военного суда. Со злостью отбросив флягу, он вскочил на ноги, крикнув солдатам, чтобы скорее одевались, а воображение уже рисовало ему сцену расстрела.
— В город! Скорее! — кричал он, нетерпеливо расхаживая вдоль берега и подгоняя солдат. Сердце колотилось, словно в груди была заведена бомба с часовым механизмом, которая вот-вот должна рвануть.
