Чечня еще не вымерла, она еще живая, еще колобродит, болит. И у этих людей есть шанс. Но государство им его постоянно перекрывает.
* * *
В Рязани, куда я ездил делать материал о Денисе Жарикове, застреленным по пьяни собственным командиром, меня на вокзале встретил главный редактор Рязанской «Новой» Алексей Фролков. Стояли на крыльце, ждали машину, которая должна была отвезти нас в деревню, где живет мама Дениса.
— Дядь, а у Вас не будет десяти рублей?
Пацан. Лет десять-двенадцать, а может и четырнадцать, у беспризорных сложно определить возраст. Одежда грязная, но сам опрятный. Взгляд — голодный, но читается и достоинство: «не дашь, да и черт с тобой, унижаться не буду». Однозначно определить его я все же не смог. Переспросил:
— Тебе зачем?
— Дядь, не думайте, не на плохое.
Я дал ему десятку.
Время еще было и я решил сходить умыться после ночи. В туалете стоял тот пацан. Тоже умывался.
— Спасибо, дядь. Я поел.
Так и сказал.
— Родителей нет?
— Да есть, только…
— Пьют?
Он промолчал.
— А живешь где?
— Когда дома, а когда так…
Заводится я после войны стал с полоборота. Башка взрывается без предупреждения. Да и сентиментальность изо всех щелей прет. Млять…
И ведь парень-то хороший, из тех самородков, что все еще рождаются у нас. Жизнь не сломала его, а сделала только чище. Достоинство, уважение к людям и неприятие насилия каким-то непостижимым образом заложились ему в гены. Зачем?..
Он понял все. Ждал — а вдруг я все же скажу.
Я не сказал. Ну, куда, пацан, куда я тебя дену?
Новое поколение подрастает. Для новых рот пехотных, танковых полков.
Каждый день по пути на работу я наблюдаю одну и ту же картину. На переходе с «Боровицкой» на «Библиотеку Ленина», за колонной из серого мрамора стоит старая сгорбленная женщина. Пуховый платок. Палочка, на которой ладонью вверх лежит сухая рука. Синее осеннее пальто тридцатилетней давности. Заклеенная грязным лейкопластырем дужка очков.
Картина, вроде бы привычная в наше время и в нашей стране. В каждом переходе по старику. Но эта женщина отличается от других.
Я сразу понял — чем, как только увидел её. Меня это поразило.
Она не просит подаяния. И не требует.
Она предлагает.
Предлагает нам заглянуть в самих себя и ответить на вопрос — кто мы? Её ладонь лежит на палочке ровно настолько, чтобы быть истолкованной не как унизительная просьба милостыни, а как предложение обществу выполнить свой долг по отношению к старости. В этом переходе она ищет ответ на свой же вопрос — осталось ли что-то от страны, за которую она воевала, или та умерла окончательно?
