Петрович старался, как мог. Память не относилась к его сильным чертам, таковых вообще было немного. Да и не рассматривал он девиц, его больше деньги интересовали! Но жить захочешь – напряжешься. Ему удалось вспомнить, что одна, платившая, была такая темненькая, а вторая… тоже темненькая, но с кудряшками.
Подобное объяснение верзилу не устроило. Стул со связанным мужчиной оказался на полу, а сам Петрович уткнулся лицом в то, что совсем недавно выплеснулось из его желудка.
Плевать. Не привыкать, и не такое бывало. Лишь бы не убили!
– Точнее, уе…ш, – прорычал высокий.
Легко сказать! Ну, тощие девки обе, но такие, нормальные…. Удар ногой в живот оборвал и это объяснение. Похоже, от него хотели чего-то высокохудожественного. Чуть ли не портрет маслом!
Для точного описания Петровичу не хватало не только объема памяти, но и словарного запаса. Его похитителей это не устраивало. Точнее, одного похитителя – высокого. Второй сидел у окна и философствовал:
– Ты видишь, до чего мы докатились? Такое ощущение, что я снова попал в девяностые! Мало того, что облажавшегося Тимофеева убирать пришлось, так теперь до регулярных пыток дошли! Нет, это даже не девяностые, это средневековье!
– Ты можешь рот закрыть? Мне другой рот сейчас открывать придется!
Обладатель другого рта, Петрович, отчаянно сопротивлялся, сжимая челюсти, однако это ему мало помогло. Верзила раскрыл ему рот, как ветеринар упрямой собаке: сильно надавив с боков. Ловкое движенье, тошнотворный хруст, поток крови во рту – и зуба нет. Точнее, есть осколок, а это еще хуже.
– Не думаю, что их у тебя тридцать два, – мужчина презрительно вытер плоскогубцы тряпкой, наблюдая за подвывающим и отплевывающимся Петровичем. – Штук двадцать, не больше. Следовательно, каждый на вес золота. Вспоминай быстрее!
– Я об этом и говорю, – продолжал вещать второй. – Блин, мне уже самому тошно!
– Тошно – выйди, чистоплюй.
– Не могу, – тяжело вздохнул мужчина. – Каюсь, корыстен. Я понимаю слишком хорошо, что мы поимеем в конечном счете.
– Пока поиметь ты можешь только этого урода, который говорить отказывается!
– Не думаю, что он отказывается. Он просто убогий.
Называйте как хотите, только отпустите! Так нет же, мучают… издеваются…
Очень скоро – слишком скоро! – Петрович распрощался еще с одним зубом. «Философ» поцокал языком, наблюдая за связанным, достал из кармана куртки смятую газету и укрылся за ней. Жалостливый какой, чужие страдания его смущают! Или он так отвращение подавляет?
