Каждый раскоп дает много своеобразного не только для воспроизведения плана дворца, но и для понимания общественных отношений древности. Хорезмское государство было весьма схоже по своей социальной структуре с другими современными ему государствами Востока.
В тех же раскопах, где перед глазами появляются из-под толщи вековых напластований произведения искусства, испытываешь чувства, вообще ни с чем не сравнимые.
Казалось бы, какая разница, где увидишь голову какого-нибудь хорезмшаха или его красавицы супруги: в московском ли музее или здесь? Рассуждая отвлеченно, следовало бы даже признать, что условия осмотра в музее лучше: и солнце не печет, и подойти к скульптуре можно с какой угодно стороны, и экспонирована она будет уж конечно очищенной от всяких комочков глины, приставшей к ней, или въевшихся в раскраску песчинок.
Но логика логикой, а все-таки невозможно и сравнить: там или тут.
Право, только в детстве дается человеку воспринимать окружающий мир так осязаемо, как вновь начинаешь воспринимать его здесь, с глазу на глаз с живой историей, к которой прилипли кусочки глины! В первозданной точности вдруг начинают представать и некоторые слова. Как будто никогда прежде не знал их истинного смысла, и только вот сейчас, здесь, на твоих глазах, происходит чудо их рождения. Ну, есть ли словосочетание более шаблонное, чем «толща веков»? Но вот археолог отваливает ломом глыбу земли, затем дальше врезается лопатой, потом меняет лопату на нож, скальпель… Наконец, когда уже ни один инструмент не оказывается достаточно тонок, наклоняется над землей, как над дитятей, и сдувает последний налет пыли с дышащих румянцем щек скульптуры — сдувает пыль III века.
Вот она — толща веков, на полторы тысячи лет скрывшая это живое лицо, эти живые глаза, устремленные на нас… Чьи? Еще не знаем. Знаем только одно: какие они живые! С их обладателем хочется заговорить, и уверен: он сможет ответить!
И тут же то, чего не дано увидеть нигде больше: в течение ближайших пяти или десяти минут после того, как изображение показалось на свет из-под пласта укрывавшей его земли, оно тускнеет. Меняется тон красок… Как мне передать словами, как именно? Вот только что карий цвет глаз был одним — ярким и совершенно по-живому чуточку влажным, а теперь он стремительно тускнеет, становится как будто подернутым дымкой…[2] Не знаю, как это передать, но, во всяком случае, ощущение, что ты сейчас встретил — живым! — человека III века, — это ощущение никогда не испытать с такой остротой, как если видишь, что на твоих глазах его лицо меняет тона своих красок.
