Борт «Титаника», И апреля 1912 г.
Дорогой Гаврик, дорогой брат.
Это я, твой брат Саша. Наверное, мне давно следовало тебе написать. Но как только у меня всплывала мысль о тебе и обо всем, что я покинул, я тут же гнал ее прочь. В конце концов я уже не мог писать — прошло слишком много лет. И я оправдывал себя тем, что не знаю, где ты сейчас живешь, что мое письмо не найдет тебя. Петербург огромный город. Россия такая большая.
Конечно, время от времени я встречал соотечественников, и некоторые из них регулярно возвращались домой. Какая-нибудь добрая душа, конечно, взяла бы с собой мое письмо и постаралась найти тебя, если б я попросил об этом. Я бы сумел разыскать тебя, если б попытался.
Но правда заключается в том, что я этого не хотел. Я боялся писать тебе, боялся, что твои глаза прочтут написанные мною слова.
Однако все эти годы я каждый день думал о тебе. Ты всегда рядом со мной, когда я просыпаюсь, и ты рядом со мной, когда я ложусь спать.
Ты и сейчас стоишь в моей каюте.
Много воды утекло за эти годы. Я больше не знаю, как ты выглядишь, что делаешь. Каждый раз, когда в газетах или журналах появляются новости о России, я пытаюсь вслушаться в сообщения, напечатанные типографской краской, уловить в них твое имя, твой голос. Слышу о судах, приговорах и ссылках. И сердце мое начинает учащенно биться: я ищу твою руку, Гаврик, твои черты.
Может, ты женат, живешь в губернском городе, преподаешь или работаешь на каком-нибудь горном заводе. Может, ты стал отцом. Я ничего не знаю.
Но я помню тебя бледным темноглазым студентом, который каждое утро устало уходил из дому, чтобы на рассвете, миновав множество мостов, добраться до университета на Васильевском острове; у тебя на плече висит все та же потертая сумка, на голове — синяя фуражка.
А ты, каким ты видишь меня? Ты, конечно, считаешь, что меня уже давно нет в живых. Сначала ты, наверное, с горечью думал обо мне. Но со временем воспоминания обо мне, может быть, стали более светлыми? И ты уже мог с радостью вспоминать то, что скрывалось в далеком прошлом, за горькими временами — наше детство, летние жемчужные вечера, искрящиеся зимние. Люди стараются не думать плохо о покойниках. Только покойники полностью соответствуют нашим воспоминаниям. Ведь они не могут вернуться и изменить их. Наверное, это и значит быть мертвым. Я умер. Самое лучшее привыкнуть к этой мысли.
Я помню тебя идущим через мосты.
Я бежал из Петербурга в январе 1905 года, вскоре после Кровавого воскресенья. Мне удалось пробраться на борт шведской шхуны. В море меня обнаружили, и капитан прочитал мне длинную проповедь о том, как позорно путешествовать «зайцем». Во всяком случае я думаю, что его негодование было вызвано именно этой причиной, он — опять же по-шведски — грозил протащить меня под килем, а также сулил другие кары. Когда это было сделано, он перешел на русский. В Стокгольме у него была русская жена. В плавании ему ее не хватало. Вот если бы я сварил ему настоящий борщ, он сменил бы гнев на милость. Я не умел варить борщ. Но он все-таки сменил гнев на милость, и, пока мы плыли по Балтийскому морю, я чистил картошку. В начале февраля (по григорианскому календарю) мы прибыли в Стокгольм. Это очень маленький и симпатичный город. Я незамеченным сошел на берег и перебивался там разной случайной работой. Потом отправился дальше. Нанялся на пароход, который доставил меня в Англию. В Лондоне я потерпел полный крах. Я пил, я тосковал по дому, я раскаивался. У меня была с собой моя скрипка, и я играл на улицах.
