– Буря, господин! – сказал ему кормщик.
– Для беглецов – бури нет, а для нас так уж и буря?
– Худо им придется. Через час света белого невзвидят.
– Тебе море страшнее, чем гнев мой? Так я постараюсь!
– Утопнем, – сказал кормщик.
– Чтоб храбрости тебе прибыло – коня дарю.
– Зачем утопленнику конь? Брата моего от морских щей избавь.
– Эй! – крикнул Савва страже. – Освободите дурака кормщика. Да поднимай же ты парус! Батогами, что ли, тебя подгонять?
Кормщик перекрестился, обнялся с другими мореходами.
– Брату скажите, чтоб детишкам моим и жене не дал бы с голоду помереть.
Волны ладье под бока бухают, ветер в парусе звенит. Такой простор с четырех сторон, что чертополох души, растравляющий колючками спесь, сам по себе завял.
Парус беглецов показался вдруг гораздо мористее.
– Поворачивай! Чего же ты? – через ветер покричал кормщику Савва.
– Сразу нельзя! Перевернет!
В голосе кормщика достоинство, взгляд спокойный, вроде бы и с усмешечкой.
Савва вспомнил, что кроме кнута ничего у него нет в руках, Кормщик ненадежен, ладья беженцев большая, сколько там народу? Возьмут и утопят. Заслужил ведь!
Покосился на кормщика, но тот на море глядел.
Один из сосцов небесного вымени коснулся моря, море хлюпнуло, столб зеленой воды встал под явившимся вдруг солнцем, и капли дождя засвистали, как пули. Море вскипело, поднялось, и парус спорхнул с ладьи вместе с мачтою.
Савва упал на дно ладьи под скамью и, трясясь как студень, запричитал вскочившую на язык молитву:
– Господи! Сделай меня мразью-улиткой, мразью-медузой! Только жить оставь, Господи!
Он очнулся под тишайшими, под смиреннейшими небесами Беломорья. Солнце стояло за пеленой облаков, косицами тянувшимися от горизонта до горизонта. На дне ладьи бултыхалась вода, но под его глухой скамьей было сухо.
Море словно бы корочкой льда подернуло – ни морщины! И чудный свет, как от нимба. Ни птиц, ни рыб, ни берегов. Савва вздрогнул, поглядел на корму – никого. Встал на ноги, чтоб под лавками видеть, – никого.
– Покинул, – сказал Савва, и ему стало жарко от нечаянного слова.
Воды в ладье было на донышке, и звук бултыханья показался деревянным. Савва сообразил наконец, что звук этот посторонний, что он идет извне. Наклонился над бортом и ахнул: его ладья трется об иную ладью, стоящую вверх дном. Савва поискал глазами багор, толкнулся прочь. И тотчас та, иная ладья вздохнула и послушно отправилась в глубины моря.
Савву забила дрожь. Трясло каждую клеточку его большого, его живого, не желающего пропасть тела. Он, новорожденный, вспомнил, что это была за ладья, кто был в ладье и почему.
