— Это только один я такой… маньяк, — смеясь, добавил он, осторожно, как бы жену на сносях, беря меня под локоток — и сводя с каменных ступеней невысокой террасы на мощёную розовым кирпичом дорожку. — Невротическая забота о внешности. Возьмёте меня в пациенты, а, Анатолий Витальевич?..
Старательно громоздя фразу на фразу, я, хоть и коряво, но всё-таки ответил, что, мол, на сей раз, пожалуй, нарушу клятву Гиппократа — уж больно обидно мне лишаться удовольствия лицезреть столь редкостную элегантность. Похоже, я не ударил лицом в грязь — моё остроумие было тут же должным образом оценено. Расхохотавшись, министр безопасности погрозил мне наманикюренным пальцем — и заметил, что, мол, коль скоро я «манкирую» своими обязанностями врача, он, пожалуй, пристроит меня на дипломатическую службу.
Меж тем в моих словах почти не было комплимента. Я и впрямь любовался им, впервые имея случай наблюдать его так близко, да ещё вне привычного официоза. Он был чертовски хорош. Я всем телом ощущал сквозившую в каждом его движении вкрадчивую кошачью грациозную силу. От него исходил дорогой, но казавшийся почти естественным аромат древесной свежести. В маленьких, аккуратных ушных мочках посвёркивали крохотные бриллиантики. Ворот романтически распахнутой рубашки открывал по моде безволосую грудь (мне-то что, даже если он её и бреет?!), на которой блестел, подчёркивая ровный матовый загар, трогательный золотой крестик на цепочке. В русых, чуть растрёпанных волосах — ни сединки. Блаженные сорок пять. Мальчишка, по нынешним-то меркам.
Украдкой скашивая глаза, я с жадным интересом разглядывал его лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Ухоженная линия бровей цвета мокрого, очень мокрого песка. Кошачий разрез лукавых, весёлых глаз. Короткий прямой нос. Подвижный рот, окружённый смешливыми складочками, всегда готовый, чуть-чуть, самую капельку слишком готовый к улыбке. Вот форму его я определить бы затруднился: он всегда или говорил или улыбался — вот как сейчас, например. Мне вдруг пришло в голову, что это, может быть, вовсе и не случайность — я не видел ещё ни одной фотографии Игоря Кострецкого, где его рот находился бы в состоянии покоя. Возможно, ему кажется, что тот не очень выгодно смотрится?..
На миг я ощутил соблазн проверить свою догадку (попросив его, скажем, попозировать мне для незатейливого отпускного фото), — но тут же махнул на неё рукой. Я ведь и впрямь не собирался брать Игоря себе в пациенты — он был вполне хорош как есть! — а, стало быть, и не желал копаться в его потаённых комплексах, даже если таковые — в чём я сильно сомневался — у него были. Вместо этого я вдруг поймал себя на дурацкой, слюнявой мысли, что хотел бы такого сына. А если б мой сын оказался хладнокровным убийцей, погубителем России, я не осуждал бы его, я б им гордился. Ведь это был бы мой сын, и гори всё остальное синим пламенем.
