Пока Елена с Зазой и гостем спустились вниз, оделись и вышли на галерею, снегопад прекратился, и лишь редкие, заплутавшие в небесах снежинки порхали в стылом воздухе, панически шарахаясь от тепловых пушек и выбирая, куда бы им приземлиться.
Все трое, не сговариваясь, стали всматриваться в ту сторону, откуда доносилось пение, ничего, кроме сплошной белизны, там не обнаружили и…
И тут с другой стороны запел еще один соловей. Нельзя сказать, чтобы лучше, но громче точно.
— Оху…ть! — произнесла Елена, найдя все же более подходящую формулировку. И заодно окончательно опровергнув все домыслы о своем якобы заграничном происхождении. С такой непередаваемой интонацией это мог произнести исключительно наш человек — впитавший ее вместе с молоком матери и густым перегаром отца.
А за пределами поместья теперь настала очередь взбеситься Мотнёву. Протекал его гнев точно так же, как и у Жотова, только уставился он злобно в конце концов на своего консультанта по романтическому и высокому — Нарциссова. Тоже затаившегося за офицерской спиной.
Дальнейший их диалог ничем, кроме пары малосущественных эпитетов, от диалога в стане противника не отличался…
Единственное, что оставалось сделать генералу в такой беспрецедентной по своей глумливой похабности ситуации — это реализовать свое численное преимущество — которое, как он считал, у него есть. И уж потом переходить к следующей фазе боевой операции…
Так на снежной равнине где-то неподалеку от первого соловья вдруг прорезались трели еще одного — по общему счету третьего.
Стоявшие на галерее дружно повернули туда головы — и все! Слов у них больше не было. Даже последнее, сказанное Еленой, казалось уже слабоватым.
Когда же опять разъярившийся Жотов решил дать достойный ответ и уравнять диспозиции — и к трем сладкоголосым певцам подключился четвертый — рядом со вторым, — гость внезапно расхохотался.
Елена и Заза с непониманием на него посмотрели — выглядело это довольно странно.
Гость в ответ лишь махнул рукой: дескать, не обращайте внимания — нервное.
А соловьи все пели и пели — истово, самозабвенно, то радостно, то печально, сначала вразнобой, как бы соревнуясь друг с другом, стараясь пересвистеть и каждый держась наособицу, а затем, постепенно, подчиняясь возникшей гармонии, все больше и созвучнее переплетаясь своими голосами — так, что рокот одного ладно дополнялся пощелкиваниями других, а свист второго, томно затихая, на другой ноте подхватывался третьим, и остальные, немного пригасив звук, изящными фиоритурами расцвечивали его сольную партию, чтобы потом влиться в нее мощным совместным крещендо, угаснуть в диминуэндо, распасться на отдельные негромкие арабески, нащупывая новую общую тему, которую поведет кто-нибудь из них, а другие, подпевая, помогут…
