стать послушным и податливым, как кусок мягкого воска.
Однако Общество Иисуса, как и любая другая религиозная организация, в ответ на изменившиеся жизненные реалии вынуждена была менять свою стратегию. Когда Майкл стал его членом, этот процесс неумолимо набирал обороты. Общество уже не являлось той сплоченной, дисциплинированной силой, которая некогда вызывала изумление всего мира. Спустя тринадцать лет Майкл обнаружил, что обет послушания стал давить и натирать, словно не подходящая по размеру обувь.
Отец Майкл вздрогнул. Придя из бассейна, он, как всегда, съел свой привычный завтрак из каши, которую варил сам, фруктов, поджаренного ломтика хлеба и чая. С тех пор прошло уже два часа. Он положил две чайные ложки молотого кофе в фильтр и, сложив руки на груди и опершись на буфет, стал ждать, когда закипит вода в чайнике.
День был хмурым, лучше бы, конечно, включить свет, но серость и унылость дня как нельзя лучше соответствовали его мрачному настроению. С одной стороны, ему удалось спасти этого ребенка, с другой стороны, он впервые за долгое время посмотрел на себя и увидел, что с ним случилось нечто страшное: он незаметно для себя изменился.
Случай в бассейне приобрел в его мыслях метафорическое значение, в нем он угадывал свою жизнь. Он утратил способность видеть то, что происходит у него на глазах.
Все эти годы он придавал неоправданно большое значение теории, увлеченно следовал абстрактным идеям, ложился спать изнуренный жаркими спорами и страстными дискуссиями. Это было достаточной пищей для ума. Душа же не питалась ничем.
Он стал черствым и одиноким, утратил способность проявлять искреннее участие и заботу о ближнем. Годы духовного самосовершенствования окутали его аурой святости и праведности и отторгли его от всего земного и от его собственных чувств. Он пытался жить жизнью ангела, забыв при этом, что он всего-навсего человек.
Но об этом хорошо помнила его плоть. Плоть тридцатичетырехлетнего молодого и сильного мужчины, чьи потребности все эти годы игнорировались и подавлялись. Он не знал, как примирить духовный сан с греховной сутью плоти. Он гнал прочь мысли о физических потребностях своего тела, он отрицал их. Он также не придавал значения частым приступам отчаяния, которые давно бы заметил в другом человеке.
Обет безбрачия был самым волнующим из трех обетов. Это была самая большая жертва. Он рассматривал ее как необходимую часть таинственного процесса духовного становления.
