- Что светит Агееву и остальным?
- Совесть шевельнулась? - Зайцев шумно высморкался. - Капут им, святой отец. Попишут бритвами друг дружку в назидание потомству.
- Какому потомству? - крикнул я вслух. - Где вы потомство в Казейнике видели?
«Это их жизнь! - крикнул я молча. - Не моя! Они передохнут по любому!». Но Зайцев угодил прямо в яблочко. В Джонатан. В Золотой ранет, мать его за ногу. Что-то шевельнулось во мне, поднялось мутным осадком к самому горлу, точно издержки морской болезни. И я загнулся через борт.
- Позывы совести? - вдруг рулевой Зайцев подал заявку на проницательность и остроумие. - Пустое. Совесть вашу ни что не укачает, святой отец. Не укачает, не убаюкает. Похоронят вас пережитки. Мне-то легко. Я шкура продажная. А вы так запросто не утретесь. Он с интересом наблюдал, как я утираюсь рукавом дождевика. «В яблочко, Зайцев. Так держать. В кадык меня, самонадеянную суку», - внутренне похвалил я редактора. Каково было партизанам, когда за расстрел какого-нибудь эсэсовца до полусотни мирных заложников казнили? Худо им было. И окрепло во мне еще одно благое намерение. Сдаться на милость славянам.
- Водка есть? - спросил я редактора.
- Самогон. У Глухих на пристани.
До пристани оставалось метров двести. Всего ничего. «Потерплю, - я взял себя в руки. - Потерплю, напьюсь и сдамся». Пристань, сколоченная из досок, под которыми плескалась вода у потемневших столбов, еле тащилась к нам. Зайцев, соблюдая правила движения, заглушил мотор. Лодка двигалась по инерции.
Встречал нас худощавый и лысый мужчина в перештопанной тельняшке, в семейных трусах и домашних тапочках. Татарин, судя по физиономии.
- Отдай швартовку! – крикнул татарин Зайцеву.
Зайцев еще раскачивался, когда я уже выпрыгнул на причал.
- Где глухие? - спросил я татарина.
- Почему глухие? - татарин выпрямился, навертевши линек на железную скобу.
- Самогон у глухих на пристани.
- Торговля спиртным в отведенных местах, бачка.
- Ну, так отведи.
Почему-то мы сразу на «ты» пошли. Словно сто лет знались друг с другом.
- Поступай за мной.
Бросивши Зайцева отвязывать линек, мы поспешили к «Морскому вокзалу».
Так, следуя вывеске, звался ржавый буксир, списанный на берег по ранению. Ниже ватерлинии, расцарапанной матерными словами, в буксире зияла рваная пробоина, задернутая брезентовой портьерой. На борту, оснащенном дряблыми автопокрышками, имелся ввинченный по углам пожарный щит. На щите висел пожарный меч с обоюдным клинком и отполированной деревянной рукоятью. Принимая в расчет установленную рядом искрошенную колоду и обилие щепок, можно было догадаться, что мечом татарин колол дрова.
