Золотое руно [Повести и рассказы] | страница 3

Не снимая шапки, лишь повесив ватный зипун, он залил водой нечищеную картошку и поставил чугун на плиту.

— Ну хватит, хватит! Дай-кось полешко возьму. Эх, хороша смолюка! Да переступи ты лапой-то, обаляй ленивой! Ишь расселся, как какой… Эх, трубу-то не открыл!

С собакой он говорил охотно и много. Это было единственное существо, с которым Иван отводил душу.

Обедали они вместе. Иван ел картошку с грибами и капустой, приправленными постным маслом, потом торжественно достал из мешка дешевую колбасу, отломил кусок и стал чистить ее. Собака заволновалась, заскулила, оставив свою картошку и хлеб под столом.

— Ишь оприщенник! Ишь! Особинки захотел? На, ешь!

Он бросил сначала кожицу, потом откусил и дал собаке небольшой кусок.

Чай пил Иван крепкий, и пить любил с медом, который он впервые получил нынче из своего улья.

— Если, бог даст, будет хорошее лето, с грозами, тогда в нашем улье мед будет, — говорил он собаке, макая корку в мед, — а будет роиться, тогда мы отроек возьмем, и будет у нас сразу два улья — и твой и мой, у кого будет больше меду, тот и счастливее. Ну, чего лезешь? Колбасы? Не-ет, брат! Ты и от целого фунта не откажешься, а я ведь не купец какой-нибудь и не барон, и не этот… Вот подожди, наплетем мы с тобой корзин, продадим, или вот летом на косьбе подработаем, или осенью — на дровах, или шаек наделаем — вот тогда и поедим колбаски. А сейчас, брат, нельзя. Вот так — оближись и лежи. У меня марок-то не ахти сколько, а без денег, брат, везде худенек.

Напившись чаю, Иван потянулся и ощутил на голове шапку. Он нахмурился и сбросил ее на постель позади себя. «Гм! Опять забыл… — проворчал Иван и покосился на темное финское распятие в углу. Затем бегло, виновато перекрестился. — Все-таки бог, хоть и не такой, как надо бы, лютеранский, да ладно…»

— Вот так, бог напитал — никто не видал, — сказал он вслух и вышел из-за стола. — Ну что. Мазай, посуду мыть будем? Нет? Вот и я думаю — нет: сегодня не суббота.

Иван сел к окошку и дотемна, пока не зарябило в глазах, сидел на низкой скамейке и плел большую гуменную корзину. Собака лежала рядом, следя за каждым движением хозяина. По временам она приподымала сивые кочки бровей и всматривалась в его широкое, доброе лицо. Лицо было загорелым от зимнего солнца, и морщины, которые уже не разглаживались, становились глубже, когда он, пригоняя очередной прут, скалил зубы от напряжения. В такие моменты рот на его изувеченном лице уводило еще больше в сторону. Изредка он распрямлял широкую спину, ворошил обеими руками рыжеватые, с легкой проседью волосы, брал с сырого подоконника самокрутку, которую почему-то звал чинарик, и курил, откинувшись на стенку и осматривая жилище.