Услышав это, Мабрук снова обрел самоуважение.
— Клянусь господином нашим аль-Хусейном, — заявил он, — у меня тоже, без шуток, есть очки!
Все снова рассмеялись.
— Очки! — воскликнула Заннуба. — Да благословит тебя Аллах! Что тебе с ними делать? Будь ты грамотный, мы подумали бы, что они тебе нужны для чтения газет. Ведь у тебя даже чересчур зоркие глаза! — ехидно добавила она.
Но Мабрук не обратил на Заннубу никакого внимания. Он смотрел только на Саннию.
— Санния-ханум, поверь мне! Клянусь бородой пророка, я тоже был старостой в очках! — уверял он.
На этот раз даже Санния не выдержала и громко рассмеялась.
— Дурень! — сказал Мухсин, подходя к Мабруку. — Староста без очков лучше. Ведь у него глаза здоровые.
Но переубедить Мабрука было невозможно. Он решительно отказался слушать подобные речи и, снова взглянув на Саннию, сделал жест, означавший:
— Не верь никому, кроме меня!
Наступила пятница — день отдыха и досуга. Ханфи-эфенди и весь «народ» собрались в столовой и томились в ожидании хорошего обеда, который полагался в этот радостный день. Как только «председатель» Ханфи услышал крик муэдзина, призывающий с минарета мечети Ситти Зейнаб на соборную молитву, он немедленно приложил руку к животу и издал вопль, оповещая всех, что страшно голоден. Вскоре о том же заявил юзбаши Селим, а за ним и Мухсин.
Один только Абда упрямо не сознавался, что хочет есть. Он спорил с ними и ласково всех успокаивал. Словно проповедник в мечети, уговаривал он их вооружиться терпением и смирить свою плоть, если они хотят как-нибудь прокормиться и дожить до конца месяца.
«Народ» ненадолго умолк. Чтобы забыть о голоде, Ханфи-эфенди принялся разгуливать по квартире, переходя из комнаты в комнату. Вдруг он спросил:
— О люди, а где же Мабрук?
— На кухне, — уверенно ответил Селим. — Сегодня мы, вероятно, будем есть чечевицу с его джуббой[38].
— С его джуббой и кафтаном! — охая и потирая живот, простонал Ханфи.
— Да, эфенди, с его кафтаном и тюрбаном, — гневно воскликнул Абда. — А чего хотелось бы вашей милости? Видно, ты рассчитываешь на жареную индейку?
— Тише! — поспешно вмешался юзбаши Селим, тоже прикладывая руку к животу. — На слове «индейка» теперь лежит запрет! Оно опасно! Остерегайся его! Забудь о нем!
Все снова помолчали. Потом Ханфи печально сказал:
— Клянусь Аллахом, сегодня мы не увидим никакой еды!
— Верно, — подтвердил Селим. — Я не слышу звона посуды и не чувствую никаких запахов.
