Он курил толстенную египетскую сигарету и был от нее не в восторге, однако сигарет из виргинского табака здесь он не нашел, а приниматься за одну из сигар, что были предложены после ужина, ему не очень хотелось. Он всем телом ощущал физическое неудобство. Ему много лет не приходилось надевать белый галстук и фрак, и сегодняшний вечерний туалет, разумеется, был с чужого плеча, а дьявольски высокий воротник его безжалостно душил. Стоило ли удивляться, что у джентльменов постарше здесь такие апоплексические лица.
И молодые мужчины и девицы обступили рояль, на котором, вставив в глаз монокль, энергично и довольно искусно играл капитан Уотерхауз; и вот они уже разом затянули арию из «Флородоры»[1]«Скажи, прелестница», которую Марк когда-то слышал на старинной граммофонной пластинке. «А ну, прелестница, скажи», — взревели мужчины, все как один в черно-белом, крепкие и самоуверенные, — «что, дома все у вас, как ты?» А девицы, пересмеиваясь, откликнулись: «Конечно, сударь, лучше дев и не видали сроду вы», и их высокие, чуть дрожащие голоса прозвучали до того неуверенно, что эти юные создания показались Марку удивительно невинными. У них были так высоко взбиты волосы, они так великодушно выставляли напоказ свои розовые ручки, белоснежные плечи, пухлые мягкие груди, что выглядели они, как ему показалось, куда крупнее и глупее тех, кого он знавал прежде. Из-за этих девиц Марк вдруг почувствовал, как в нем пробуждаются похоть и хищное желание, словно он вновь стал школяром и оказался в окружении этих огромных шоколадных кексов. Однако глядя на них, он наконец понял, что означали бесконечные подмигивания при упоминании «девиц» и «завитков курчавых» в старых песенках из мюзик-холлов. И он с любопытством взирал на эти прелестнейшие, ныне ушедшие создания. «Так прогуляйся же со мной, а там посмотрим мы с тобой», — громко распевали мужчины, неважно справляясь с довольно сложными модуляциями мелодии, зато щедро приправляя пение своим мужским либидо. А Марк по их милости ощущал себя опустошенным, словно прожил уже тысячу лет.
Он сердито топнул ногами в парадных лакированных туфлях, которые ему немного жали, и с силой вдавил каблуки в циновку из волокна кокосового ореха. Поначалу, когда все это произошло, он был совершенно сбит с толку. Потом, в последующие два-три часа, до ужина и во время него, им все больше и больше овладевал страх — из-за фантастической ситуации, в которую он попал, и из-за ее возможных неприятных последствий, поскольку неизбежные расспросы могли поставить его в безумно неловкое положение. (Слава богу, он оказался среди этих беспечных людей из высшего общества, которые все еще были так самоуверенны!) Но теперь его охватило чувство одиночества, оно вдруг заполнило его, сгустилось до ощущения крайнего отчаяния — именно оно, а вовсе не страх, заставило его покинуть курительную комнату. Он более не чувствовал себя профессиональным историком нравов, коим был на самом деле, и даже если бы у него был с собой блокнот, сегодня в нем не появилось бы ни единой записи. Неутомимый созерцатель, обитающий в каждом из нас, мог лишь отметить, что расстояние во времени воспринимается куда труднее, нежели расстояние в пространстве. Он был уверен, что, очутись он сейчас вдали от дома, в другом полушарии, например, на Южном мысе Тасмании, он был бы куда менее несчастным, чем сейчас, всего в двух сотнях футов от собственного кабинета и спальни. Дом, получается, понятие скорее временное, нежели пространственное? Марк подумал, что еще вчера он ответил бы на этот вопрос отрицательно, но сегодня, пожалуй, по-другому. Странно, но веселье молодежи, сгрудившейся вокруг рояля, самый вид их возбужденных, раскрасневшихся лиц, смех, то и дело врывавшийся в нестройное пение — все это лишь усугубляло его отчаяние.
