— Откуда вам это известно?
— Я ждал их и видел, как они приехали. Но в общем, в этом не было необходимости.
— Когда вы поняли это?
— В ту самую минуту, когда Альберти предложил мне контракт.
— И вы согласились?
— Да. Я уже вам говорил, что мне знакомы его правила игры, а ему неизвестны мои. Его логика сомнительна с точки зрения морали, зато вполне предсказуема. Она позволяет ему придумать такого рода инсценировку, но мешает понять, что я разгадал его ход, — как раз потому, что я согласился на его условия и принял контракт. В этом у меня перед ним большое преимущество.
— Почему же вы согласились?
— Речь шла о крупной сумме. Но это вторичное побуждение. Меня всегда увлекала способность разума победить силу. А кроме того, когда для тебя нет разницы, жить или умереть, что еще остается, как не играть со смертью? Последний способ придать игре смысл — сделать так, чтобы ставкой в ней стала жизнь.
— Если жизнь ничего не стоит, — тогда ставка ничтожна, а игра не стоит свеч.
— Да, если единственный смысл и главный интерес игры в том, чтобы получить приз. Нет, если этот интерес заключается прежде всего в механизме принятия решений и четкости их исполнения. Мы говорим, разумеется, о шахматах, а не о русской рулетке.
— Я не игрок. И я не играю против Альберти. Что отнюдь не означает, что на кон ничего не поставлено. Ставка есть. Но это не моя жизнь. Тот факт, что я рискую жизнью, — лишь неизбежное следствие. Но не сама ставка. Это было бы безнравственно. Тогда как единственная серьезная для меня ставка в жизни — это нравственное достоинство. И это не красивые слова.
— Нет, конечно. Это ни на чем не основанная глупость.
Незнакомец показал на рамку с фотографией:
— Вот это — реальность, и как бы вы это ни называли — ставкой или неизбежным следствием, — вы этим рискуете. В сравнении с этим ваша пресловутая гражданская доблесть — блеф, пустая болтовня. И если вы знаете это, не желая в этом сознаться, тогда вы еще безнравственнее меня и даже Альберти.
Бремон с интересом посмотрел на него. Его страх, казалось, прошел — то ли потому, что он нашел в словах, в простой необходимости слушать и говорить новые силы или только средство забыть на время о грозившей ему опасности, то ли потому, что смысл этих слов заставлял его примириться с неотвратимой, может быть, даже заслуженной карой, или, наоборот, побуждал его к решительным действиям.
— Каким образом вы надеетесь убить Альберти? — спросил он.
— Продолжая делать то, что не доступно его пониманию.
