Крестовый поход против ереси, затеянный тридцать лет назад Римской Церковью и ввергнувший Лангедок в пучину мрака и бесконечной войны, в конечном итоге принёс свои плоды. Петля папского надзора всё сильнее и сильнее сдавливала шею некогда независимого южного края. Ни о какой свободе вероисповедания не могло быть и речи. Ненависть к катарам и вообще нетерпимость ко всему некатолическому достигла наивысшего предела. Не мирной проповедью, не увещеванием, а силой и мечом устанавливалась вера христианская. Гонимые катары с печалью говорили, что Бога милосердного, утешающего и всепрощающего Римская Церковь превратила в безжалостного и карающего, забыв слова Иисуса о необходимости прощать заблудших не семь, а «седмижды семьдесят раз», защищать веру не убивая, а умирая за неё, не жестокостью, а терпением.
Единственным местом, где катары могли укрыться от своих гонителей, были неприступные пиренейские горы, на вершинах которых расположились такие цитадели, как Монсегюр, Рокафиссада или Керибюс. Тех же еретиков, кто остался жить на завоёванных французами землях, ждала известная участь: смерть на костре или пожизненное покаяние.
Рауль прошёлся по комнате. Ему было зябко и неуютно. Может, это от нахлынувших мыслей? Усевшись в глубокое кресло перед камином и закутавшись в медвежью шкуру, он стал смотреть на огонь. Языки пламени закручивались вверх причудливыми хвостами, разбрасывая вокруг золотистые искры. Огонь навевал грустные мысли. Рауль попытался переключиться на воспоминания о юности, но всё равно возвращался к настоящему, ибо всё, ради чего он жил, происходило здесь и сейчас. В сердце безраздельно царствовало сострадание к истерзанной родине.
Он вдруг вспомнил о яблоне, что росла в саду. Он сам её сажал ещё мальчиком. «Этой осенью её срубили, она высохла, потому что была стара… Как я».
Ему было жаль эту яблоню. Садовник тогда сказал: «Всё, что становится бесполезным, следует предавать огню». Яблоню разрубили и сожгли. И вместе с ней как будто сожгли всё лучшее, что было в его жизни.
В дверь постучали.
Рауль, погружённый в свои думы, не шелохнулся. К чему суета? Он знал, кто эти ранние гости.
Стук раздался сильнее и настойчивей. Послышались шаркающие шаги слуги и его сонный недовольный голос:
— Кого это в такую рань принесло?
Но уже через минуту, забыв про сон, он стоял перед хозяином возбуждённый, с округлившимися от страха глазами.
— Господин, там… там… — его голос дрожал, выдавая крайний испуг.
