- Вон садись на пенек и пиши.
Пончик лист в руках вертит, вот-вот расплачется.
- Пиши, пиши,- говорим мы.- В тыл, к маме поедешь. Он угрюмо отошел, примостился на пеньке.
Мы понуро молчим. Пончик пишет очень долго. Я уже успел продумать, как с уходом Пончика скорее перехватить его трехлинейную винтовку. Моя полуавтоматическая деся-тизарядная хоть и красивая, а стреляет плохо. Все время прикрываю затвор носовым платком, а все равно песчинки попадают, и тогда нужный автомат не срабатывает, хоть плачь. Для парадов, что ли, их наделали.
А Пончик с кем-то успел обменяться винтовками, и теперь его старая трехлинейка безотказно оглушает нас в цепи, когда мы, чертыхаясь, возимся с нашими онемевшими полуавтоматическими. А если и у Пончика вдруг заглохнет, он сапогом по затвору вдарит, и опять за весь взвод старается его верная русская трехлинейка.
Вот Пончик кончил писать, несет рапорт нам. Я любовно смотрю на его винтовку.
- Посмотри, так ли,- говорит он Женьке. Тот крутит листок и вдруг громко хохочет. Мы заглядываем через плечо и тоже смеемся: на листке нарисован замечательный, симпатичный кукиш.
- Пончик,- тормошим мы его,- ты мировой парень! Правда, винтовку твою жалко.
Сейчас под ливнем в окопе, мне думается, Пончик жалеет, что нарисовал кукиш. Уже был бы дома в теплой квартире. У него отец какой-то известный профессор. Наверное, квартира как у Гоги, не то что мой подвал.
Немцы снова пускают ракеты.
- Нервничают,-стучит зубами Женька.-Нас б-б-боятся.
- Наблюдать за противником! - это опять тревожится Григорий Иванович. Ему хорошо. Он высокий. Ему вода всего по пояс, а мы уже стоим чуть ли не по грудь.
Я не знаю, есть ли у меня ноги. А что, если сейчас пойдут немцы? Стрелять мы еще сможем, хотя у нас от холода дрожат руки, плечи: какой уж тут прицельный огонь. А если команда «В контратаку!»? Как же мы вылезем? Куда-то делись ноги. Были, а вот теперь нет.
- Инвалидам на деревянных ногах хорошо,-тихо смеется Григорий Иванович,- им дождь нипочем.
Мы молчим.
- В Африке воевать хуже,- продолжает политрук,- жарища и ни капли воды.
Мы молчим
- Алеша, что примолк?-дышит теплом в мое ухо Григорий Иванович.
- Думаю…
- О чем?
- О квартире.
- Что так?
- Сухо… тепло там.
Григорий Иванович нагнулся к пограничнику:
- Во фляжке еще булькает? Дай-ка им по глотку.
…Немножко потеплело в желудке. Как будто там лампочка зажглась. Потом вспыхнула лампочка в голове. Стало вдруг светло, тепло, уютно.
Почему- то вспомнилась квартира Гоги из дом пять. Почему Женька, Пончик, Григорий Иванович и я должны ее защищать? Почему сам Гога с мамой и папой уехали из Москвы «ковать победу в тылу», как торжественно объявил Гога, а мы все стоим в этом окопе? Все, даже Пончик.
