***
Киваю головой, надеясь, что маме мой кивок необходим, а потом медленно опускаюсь перед плитой на колени. «Ты жила, ты жить пыталась, – говорю я, – и ты отлично сделала, что родила меня – теперь у тебя есть тот, кто будет приходить сюда, чтобы кивать тебе…».
Под туфлями шуршит гравий. Останавливаюсь. Не хочу нарушать тишину… «У мамы никогда не было своей тишины, – думаю я. – У мамы ничего не было, кроме Шопена…»
***
Кладбищенские ворота распахнуты, словно огромная пасть, которая постоянно глотает, проглатывает, так никогда и не насытившись.
***
Забираюсь в «фиат» и впиваюсь руками в руль.
– Тебе что? – стонет машина.
Молчу.
Мне вдруг кажется, что маму оставили в земле непричёсанной…
***
Как-то я сказал:
– Мама, возьми расчёску.
Мама молча посмотрела в мою сторону.
– Возьми, – повторил я. – Не запускай себя, мама.
– У-у-у! – из перекошенного рта рвался омерзительный вой. – Страшная я, да? Боишься меня, да?
– Я принёс расчёску. Расчёска твоя…
– Моя? Моё – лишь тут! – приподняв левой ладонью вислую грудь, мама пальцем правой руки ткнула в мякоть. – Лишь тут…
***
Разворачиваю машину.
На заправочной станции маленькое кафе, в котором мы с Зиной пытались «обмыть» её портрет.
– Наполните бак! – говорю человеку в зелёной куртке и думаю о том, почему, если смертно всё, любовь в землю не опускают. А может, умершая любовь продолжает жить, но только своей, мёртвой жизнью?
Бросаю взгляд на окно кафе. За окном – Тот столик…
В кафе ни души, холодно поблескивают на полках бутылки, а на стуле, сбоку от двери, спит котёнок. Присаживаюсь за Тот столик, разглядываю стоящую за стойкой женщину.
– На этом месте стоял мужчина, который улыбался, – издали говорю я. – Он улыбался постоянно.
– Больше не будет.
– Вы ему жена?
– Жена.
У женщины усталые глаза, и я не спрашиваю, где её муж и почему улыбаться перестал. Прошу полстакана виски.
– Любите виски? – спрашивает женщина, подойдя ко мне.
– Терпеть не могу.
Женщина пожимает плечами. Она не спрашивает, почему прошу виски, если не могу его терпеть.
Отпиваю из стакана и смотрю в окно – теперь небо очистилось от туч.
Полицейский в замызганных ботинках заходит за сигаретами. Потом он уходит.
Скрестив на груди руки, женщина разглядывает себя в зеркале.
Опускаю голову – под рукавом стучат часы. Стучат, стучат, стучат, стучат. Смотрю на стакан. Поднимаюсь. Выливаю содержимое стакана в раковину.
– Гадость – этот виски, – говорит женщина.
– Дрянь, – говорю я. – Но от бренди меня тошнит, меня просто выворачивает от мысли о бренди.
