Тем временем, ожидая назначенного срока, я, чтобы рассеять скуку, занимался картами и сводил дурные знакомства. Самым недостойным из них был один французский офицер по имени д'Аше, имевший красивую жену и ещё более прелестную дочь. Сия последняя не замедлила занять в моём сердце то место, которое принадлежало Кортичелли лишь по названию. Однако, когда мадам д'Аше поняла, что я отдаю предпочтение дочери, она перестала принимать мои визиты.
Поскольку я ссудил д'Аше десять луидоров, то почел себя вправе пожаловаться ему на неучтивость его супруги. Однако же он возразил с некоторой резкостью, что раз я ходил ради дочери, она поступила вполне резонно, ибо для девицы надобно подыскивать мужа, а при честных с моей стороны намерениях мне следовало бы прежде всего объясниться с матушкой. Во всём его рассуждении не было ничего обидного, кроме самого тона, и поэтому, зная его как отъявленного грубияна и пьяницу, готового драться по любому поводу и без повода, я решил смолчать и оставить в покое его дочь, не желая компрометировать себя с подобным человеком.
Находясь в таковом положении, я уже почти излечился от своих фантазий в отношении его дочери, и как-то раз, дня через четыре после нашего объяснения, случайно зашёл в биллиардную, где увидел д'Аше, игравшего с одним швейцарцем, по имени Шмит, который состоял на шведской службе. Заметив меня, д'Аше предложил пари на те десять луидоров, что был должен мне. Я отвечал ему. “Согласен, но пусть будет двадцать или ничего”.
К концу партии д'Аше, видя неизбежный проигрыш, сделал столь явственно нечестный удар, что даже слуга сказал ему об этом. Однако же сей шулер, коему такая уловка позволяла выиграть, не обращая внимания на это замечание, взял со стола деньги и положил в карман. Тогда партнёр его размахнулся и кием ударил нахала по лицу. Д'Аше смягчил удар, закрывшись рукой, и, схватив шпагу, бросился на безоружного Шмита. Молодой слуга, человек изрядной силы, успел задержать нападавшего и отвратил кровопролитие. Швейцарец же со словами “до свидания” направился к выходу. Один офицер, по имени де Пиэн, отвёл меня в сторону и сказал, что заплатит мне из собственных денег те двадцать луидоров, которые присвоил д'Аше, но Шмит должен дать последнему сатисфакцию со шпагой в руках. Я без колебаний отвечал, что швейцарец исполнит свой долг, и обещал доставить ему на следующий день утвердительный ответ.
На сей счёт у меня не было ни малейших сомнений — благородный человек, носящий шпагу, должен всегда быть готов воспользоваться ею, дабы защититься от посягательств или же искупить нанесённую им самим обиду. Конечно, это предрассудок и, может быть, правы те, кто назовёт его варварским. Но он составляет неотъемлемую принадлежность общества, и человек чести, за коего я с несомненностью почитал Шмита, не может исключить себя из общепринятых правил. На другой день с рассветом я отправился к швейцарцу и застал его ещё в постели. Он встретил меня такими словами:
