Далее следует феерический каскад определений фашизма, ни одно из которых, увы, не устраивает.
Фашизм — «…это апологетика смерти. Это воля к смерти. Это возглас „Да здравствует смерть!“».
Нет, это не фашизм. Шопенгауэр, сформулировавший лексическую формулу «воля к смерти» — не фашист. Его «мировая скорбь», побуждающая к сознательному самоустранению из бытия, — не фашизм, а нечто другое. Русская северная колыбельная, когда мать, качая ребенка, поет «Бай-бай, хоть сейчас помирай», — не фашизм. И Аника-воин, идущий на безнадежную брань, прыгающий через подставленную смертью косу, не надеющийся на победу, — не фашист. Это нечто иное., связанное с «белым», северным ощущением подвига, с высшим бескорыстием, наградой за которое не злато, не царский венец или жизнь, а лишь одно ощущение подвига, вызова, брошенного беспощадному бытию.
«Фашизм — это паразитирующая на либерализме, на его лживости и торговле „слезой ребенка“ прямая апелляция к насилию и злу».
Действительно, фашисты именно так реагировали на филистерский либерализм и капитализм. Но точно так же на него реагировали коммунисты. Так же на него реагировал Мао. Так же на него реагировали хиппи и студенты Парижа, начитавшиеся Сартра и Маркузе. Отвращение к ханжескому либерализму, господствующему сегодня в России, — это нормальное отношение всякого нравственно и физически здорового человека, вне категории «фашизм», «коммунизм», «гуманизм».
«Фашизм — это сжигание Вселенной, превращение ее в черное первовещество и уход избранных в иные миры с использованием этой энергии сжигания для их прорыва!»
Но разве это фашизм? Разве Эмпедокл в белоснежной тунике и с золотым венцом на челе, кинувшийся в огнедышащую Этну, — фашист? Разве эсхатология христианства, чающая Страшного Суда, где будет сожжена сгнившая, исчерпывающая себя Вселенная и молитвенная энергия избранных праведников унесет их в иную Вселенную, в Новый Иерусалим, — это все фашизм? Христианское неприятие греховного, отданного Антихристу мира желание этому миру конца, испепеления содомской судьбы, «прорыв», как говорит Кургинян, в иное измерение, в инобытие, куда не всём доступ, не всем врата, — это разве фашизм? И, наконец, кургиняновское: «Фашизм — это царь тьмы, это утверждение первичности тьмы по отношению к свету. И это черный финал истории».
В этом; уверен, не узнал бы себя ни одни из реальных фашистов. Не узнал бы себя ни Муссолини, ни Отто Скорцени. Не узнали бы себя литературные «певцы фашизма» Эзра Паунд, д'Аннунцио, Кнут Гамсун. В них кипели другие энергии и или покорены и укрощены иными кипевшими в нас энергиями. То, о чем говорит Кургинян, есть предельная форма религиозного и философского нигилизма, на практике воплощенного в немотивированном терроре, когда взрывают самолеты и пароходы, небоскребы и атомные станции из одной лишь ненависти к проклятой цивилизации, из которой нет выхода ни в прошлое, ни в грядущее, ни в ал, ни в рай.
