Один характерный пример. Представитель аристократии (род вел свою генеалогию с XI века), предприниматель и меценат барон Н. Е. Врангель,[19] в написанных вскоре после революции воспоминаниях запечатлел взгляд «света» на Венценосцев. По его словам, одна из фрейлин «привела к Императрице простого неграмотного крестьянина, осужденного в Сибири, откуда он был родом, за изнасилование маленькой девочки (! — А. Б.). Я говорю о Распутине. Этот развращенный и циничный, но хитрый и умный мужик, говорят, обладал даром гипноза. Как бы то ни было (! — А. Б.) ему удалось подчинить себе волю Императрицы, уверить ненормальную (! — А. Б.) женщину, что он обладает даром предвидения и что, пока он при Ней, ни Царю, ни Ей, ни Наследнику ничего не грозит… Его слово стало законом для Царицы, а желание Царицы было законом и для Царя (! — А. Б.)». Подобные ложь и гнусность тиражировал один из «столпов общества»!
Хотя закон запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе Монарха, как и о Его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье закона «За оскорбление Величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше уже не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.
Император Николай II и Александра Фёдоровна знали, что некоторые придворные и даже родственники сплетничали и язвили на Их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть Царской власти со времени Государей Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, Царь и Царица были убеждены, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.
Венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях Они иногда выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на дворцовый прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически те самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском рауте целый вечер размышлял о «психическом нездоровье Императрицы», о «слабоволии Царя» и о Его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали.
