Чем сильнее она занимала его мысли, тем большую неприязнь испытывал он к самому себе. Он повернулся к окну спиной; садясь за письменный стол, не удержался, снова бросил взгляд в окно..
Огнежка вышла на работу затемно, за час до начала смены. Свистела поземка. Огнежка прикрыла лицо рукавичкой и осторожно, нащупывая бурками тропу, двинулась к корпусам.
Невдалеке проскрипели чьи-то шаги. Огнежка побежала, — прорабу надо явиться к корпусу раньше всех! С разбегу рухнула в траншею, заметенную снегом… Стало жарко, глотнула открытым ртом воздух. Ветер забивал рот снегом, как кляпом. «Поделом… Забыть дорогу на корпуса!» В рукавах, за воротом холодило.
Огнежка попыталась выползти — увязла еще глубже. «Ждать рассвета?!» Она рванулась вверх, подгребая под себя снег и обдирая ногти об обледенелые, стенки траншеи. Сорвалась, упала спиной на дно траншей, как на перину. Всхлипнула, размазывая варежками по щекам талый снег… Ничто не расстраивало ее так, как чувство собственного бессилия.
Из траншеи Огнежка выбралась лишь через четверть часа, без бурок. Она долго бегала по снегу в шерстяных носках, ища проволоку или железный крюк, чертыхаясь, как заправский прораб. Они должны были лежать где-то здесь, рядом, анкерные болты, которыми можно вытянуть из траншеи бурки. Наконец железный крюк был найден, бурки подцеплены. Огнежка прибежала к корпусу, когда рабочие уже собрались. Шея горела. Руки, ноги, лицо были мокрыми от снега, пота, слез.
Рабочие ждали ее возле прорабской, на площадке, залитой белым огнем прожекторов. Люди держались кучно, топтались, подталкивая друг друга, чтобы не замерзнуть. Кто-то пихал девчонок, одну за другой, в сугробы. Девчата визжали. Тоненький Нюрин голос разносился в морозном воздухе, наверное, на все Заречье. Нюра вытягивала, подвизгивая: «Щурка, че-орт малахольный!» — с таким нескрываемым удовольствием, что Огнежка невольно заулыбалась.
Ветер покалывал лицо. Огнежка постояла, переводя дух. Глотнула ветра, крикнула: — Здравствуйте, товарищи! — и остановилась, изумленная. При дневном свете каменщики не казались ей столь чудовищно ободранными. Но сейчас!.. Из стеганки Гущи торчали клочья ваты. Валенки — из одних заплат. Теплые брюки чем-то прожжены. А Тоня! Ох, эта Тоня… Она, похоже, поддела под драный ватник все свои «сто сорок одежек», все материны кофты и безрукавки, подпоясала их проволочкой от арматуры, и, в самом деле, стала походить на пожелтевший от времени самовар. От «самовара» шел пар — Тоня не закрывала рта ни на минуту.
