Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем, кто попытался бы свернуть с дороги.
Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, — казалось, даже кирпичи.
— Расейское бездорожье… — произнес Ермаков с ожесточением, переминаясь с ноги на ногу и все более увязая в глинистой жиже.
Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась ему значительной, полной глубокого смысла. «Бездорожье!» Оно в эту минуту переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который хлестал по лицу и холодил за воротом рубашки: он почти перестал его замечать.
Бездорожье — куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия. Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган — Шурка, еще страшнее — Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во что не вникая.
«… провоцирование беспорядков…» Из года в год — лучших — под нож..
Боятся они своего народа до дрожи.
Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в мыслях прибавилось злости.
А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь?
Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь, бросил секретарше: — Огнежку!
Секретарша положила руку на телефонную трубку. — Что ей захватить с собой?
— Голову!
Огнежка вошла — дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды — красных, с синим рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся.
— Садись, Жанна д'Арк жилищного строительства.
Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав, швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке.
Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: — Не надо подслащать пилюлю! Я вас слушаю.
..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом из фанеры плотники.
