Лены большим, чем мы, чувством общности, они жизнелюбивы, ибо одна жизнь оказывается продолжением другой, тогда как для каждого из нас мир кончается вместе с его смертью".
Это письмо молодого, двадцатисемилетнего Фрейда интересно во многих отношениях. Предваряя свои будущие теории, он выражает в письме те самые пуританско — аристократические наклонности, о которых мы уже говорили: самоограничение, экономия на собственной способности радоваться жизни как условие сублимации — вот тот базис, на котором формируется элита. Кроме того, Фрейд высказывает здесь воззрение, которое станет основой одной из важнейших его поздних теорий. Он пишет о своем страхе перед эмоциональной болью. Мы любим не всякого, ибо прощание с ним было бы столь болезненно; мы дружим не с каждым, так как утрата друга приносит печаль. Жизнь ориентирована скорее на то, чтобы избежать печали и боли, чем на опыт радости. Как говорил об этом сам Фрейд, "наши стремления направлены более к тому, чтобы избежать боли, чем к поиску наслаждения". Здесь мы обнаруживаем формулировку того, что Фрейд назвал позже "принципом удовольствия" — удовольствие в большей мере связано с облегчением страданий, с освобождением от болезненной напряженности, чем с положительной радостью. Эта идея в дальнейшем сделалась для Фрейда обще значимой, стала даже наиболее общим и основополагающим принципом мотивации человеческого поведения. Но мы видим, что она присутствовала задолго до того, как Фрейд стал задаваться этими теоретическими проблемами. Это было следствием его собственной — викторианской — личности, страшащейся утратить собственность (в дан ном случае — объект любви и чувство любви), а тем самым и жизнь. Подобная установка была характерна для среднего класса XIX в., которого более занимала проблема "иметь", чем "быть". Психология Фрейда была до самых глубин пропитана этой ориентацией на "иметь", и так как глубочайшие страхи для него всегда были связаны с поте рей какого то "имущества", будь то объект любви, чувство или половой орган, то в этом отношении он ничуть не разделял того протеста против собственничества среднего класса, который мы можем найти, скажем, у Гете.
Достоин внимания и другой абзац этого письма, где Фрейд говорит об обычных людях, что они наделены "большим, чем мы", чувством общности. "Они жизнелюбивы, ибо одна жизнь оказывается продолжением другой, тогда как для каждого из нас мир кончается вместе с его смертью". Наблюдение Фрейда по поводу слабого чувства солидарности у буржуазии в сравнении с рабочим классом совершенно верно, но не следует забывать, что имелось немало выходцев из среднего и высшего классов, которые обладали глубоким чувством человеческой солидарности, неважно, были ли они при этом социалистами, анархистами или истинно религиозными людьми. Фрейду это чувство было присуще в малой степени или же не присуще вообще. Его занимала его личность, его семья, его идеи — по образу и подобию среднего класса. В том же духе он писал и через семнадцать лет своему другу Флиссу по поводу наступлениюя нового — 1 900 — года: "Новый век — Зля нас самое интересное в нем то, что он, осмелюсь сказало, содержит ц дату нашей смерти, — не принес мне ничего, кроме грубой рецензии". Здесь мы вновь обнаруживаем ту же эгоцентричную озабоченность по поводу собственной смерти и ни малейшего следа чувств универсальности и солидарности, которые он считал характерными лишь для низших классов.
