— У меня было дело.
— Коротко. Можно узнать, какое?
Мэри выпрямилась и стояла в вызывающей позе перед мужем. Почувствовала в себе такое возмущение, такую ненависть к этому спортсмэну, что перестала его бояться. И, смотря ему прямо в глаза, сказала с ударением:
— Разве я когда нибудь спрашивала о твоих делах?
Чорштынский понял и, несмотря на уменье владеть собой, покраснел, но почувствовал в то же время, что здесь что-то рвется и что надо сразу затянуть подводья, чтобы потом не было слишком поздно и трудно.
Он тоже выпрямился, нахмурил брови, посмотрел вызывающе в глаза Мэри и сказал властно:
— Прошу тебя, как муж, Мэри, скажи, где ты была?
— По какому праву?
— По праву мужа.
Мэри рассмеялась:
— Успокойся, мой друг, ведь не мое приданое ходит по вертепам, а я.
Чорштынский побледнел, у него не хватило вдруг слов, а Мэри издевалась дальше:
— Успокойся, дорогой, успокойся, мой супруг. В этом году получишь дважды по пятьдесят тысяч ренты, в будущем, может быть, в три и в четыре раза больше! Это будет зависеть…
— От того, удастся ли твоему отцу надуть на железнодорожных акциях! — крикнул Чорштынский, срываясь с кресла, бледный, как стена, с сверкающими глазами.
— Молчи, ты! — крикнула Мэри.
— Ты молчи! — бросил ей Чорштынский.
— Голыш!
— Жидовка!
Мэри хлопнула дверью и выбежала из комнаты.
Кровь бунтовала в груди. Как сумасшедшая бегала она по комнате. Закусила губы и сжала кулаки.
— Отмстить! Развестись! Выкинуть его на мостовую! На мостовую! На мостовую! — без конца повторяла это слово, упивалась им: на мостовую! на мостовую!.. Прикажет лакею спустить его с лестницы. Ведь это ее лакей, не его, она ему платит. Голыш! Попрошайка! Нищий! На мостовую! На мостовую! Отомстить! Отомстить!
Отомстить…
А что потом?
Потом что?
Остаться в этом громадном дворце, в этой пустоте совсем одной, с ребенком, которого она не любит…
Остаться совсем одной, без него, без того, единственного, которого любит, боготворит, желает, хочет, без которого жить не может, и которого могла иметь, могла, могла!
О, проклятие!
Потому что могла его иметь, могла, могла, могла!
Он мог быть ее, мог ей принадлежать, могла каждый день засыпать в его объятиях и каждый день в них просыпаться!..
Могла, могла, могла!..
Кровь заалела на закушенных губах Мэри.
Могла…
И она — она чего-нибудь не в состоянии сделать?
Но почему?
Стжижецкий ее не любит? Это ничего!
Будет его любовницей: лучше, прекраснее не найдет. Должен ее полюбить, должен так к ней привыкнуть, чтобы без нее не обходиться; убедит его, завоюет его, покорит себе. То, что сегодня произошло между ними, это пустяки.
