— Мой, мой!.. ты будешь мой!..
Он не отвечал ничего. Она чувствовала, что ее наполнило что-то, чего она раньше никогда не знала, что-то искреннее и глубокое, чему нет имени, и чувствовала в то же время благодарность к Стжижецкому, так как то, что она узнала, было гораздо больше всего, что она воображала. Она была ошеломлена, побеждена, покорена. Ей хотелось наклониться и подставить Стжижецкому шею под руку, хотелось, чтоб он закрыл ее совсем своими руками, хотелось оплестись вокруг его тела. Это чувство зависимости от другого человека, более сильного, которое она узнала впервые, доставляло ей громадное наслаждение. Она была благодарна за него. И не только не чувствовала себя униженной, — напротив, ее восхищало это чувство какой-то покорности, чувство собственной слабости.
— Мой, мой! ты будешь мой! — повторяла она, прижимаясь к его плечу.
Он был дорог ей, искренно дорог. Вдруг он остановился, слегка отстранил ее и сказал нервно.
— Но ты ведь знаешь, что они никогда не отдадут мне тебя.
Она оплела руками его шею и, целуя его в губы, сказала:
— Отдадут.
Стжижецкий, обнимая, почти поднял ее из воздух и прошептал:
— Хочешь быть моей женою?
И она шепнула в ответ:
— Хочу.
Они свернули с тропинки, которая вела к оранжерее.
Она думала, что это продолжалось дольше. Гости бродили парами и группами по парку. Никто не заметил, что они свернули в сторону и что их некоторое время не было.
Чувство Мэри изменилось. Теперь она не чувствовала себя слабее Стжижецкого, а гораздо сильнее и выше его. Теперь все было у нее в руках. Все от нее зависело.
— Теперь у тебя в руках моя жизнь, — сказал он ей, когда они подходили к палаццо.
И она чувствовала, что в ее руках его жизнь, что в ее руках жизнь человека.
Какое-то глубокое и торжественное чувство наполнило ее, с минуты на минуту она чувствовала себя все более зрелой и более умной. Она, действительно, владела чем-то, владела исключительно, нераздельно. Да, да — ведь у нее не было ничего, что принадлежало бы исключительно ей. Деньги и все, что идет за ними, принадлежат отцу. Она могла бы швырять за окошко свои ботинки, резать на мелкие кусочки свои платья, если бы ей это взбрело в голову; отец, самое большее, улыбнулся бы неопределенно и спросил:
— Мэри, это действительно доставляет тебе удовольствие? — но, в конце концов, ведь он покупал все это, и ему бы пришлось покупать новые ботинки и новые платья. А, между тем, судьба ее и Стжижецкого была полной и исключительной собственностью Мэри, она владела ею, эта судьба была в ее силе и власти. Мэри чувствовала царственную гордость.
