Все казалось ей теперь чем-то неземным, и сама она точно перестала принадлежать земле. Солнце и озеро, трава и вереск, озеркаленные утренней росой, далекий горизонт светлой, утопающей в лучах земли — все превратилось перед ее глазами в видение, в волшебство. Белые призраки, которые исчезли-было, появились снова. Они шли длинным хороводом, несли пальмы, лилии, алые маки, которые свешивались на стеблях и застилали воздух… Звучала какая-то песнь без слов, и улавливал ее не слух, а душа. Мэри чувствовала, что она возносится на небо…
На озере расцветали цветы, цветы с невиданным великолепием красок и невиданным великолепием листьев. Цапли и чайки превратились в цветы, в летающие стоцветные цветы. Мэри казалось, что перед нею пролетают гирлянды роз, что где-то высоко над нею колышутся огромные лилии и гиацинты.
— Кто ты? — спросил ее какой-то голос в воздухе.
— Я воплощение жизни! — ответила она.
Кто спросил ее и отчего она так ответила — она не отдавала себе отчета. Чувствовала, что все, что живет вокруг нее — живет через нее — оттого и назвала себя воплощением жизни.
Солнечный свет хлынул волною. Казалось, что все травы, вереск, цветы — поднялись к нему. Озеро загорелось все, как золотое, полыхающее зарево.
Великолепная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала с себя мглу, как женщина, обнажающая свое великолепное, дивное, упоительное тело, сбрасывает тонкое покрывало. Так из пены морской встала Венера в солнечное утро. Так встала любовь — ибо тело Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста ее дрожали и грудь волновалась.
— Что меня загнало сюда? — шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.
И снова перед ней встало в тумане лицо Стжижецкого.
— Разве я люблю его? — шепнула она снова.
А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.
Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь так велика, как небо, поет гимн, именуемый миром. Мелодией и гармонией его голоса Мэри казались облака, вода, солнце, вереск.
И божество поет эту песнь, поет, а она повисла и застыла в воздухе, как жидкое золото, упавшее на лед.
— Вверх!.. — шепнула Мэри.
Отчего не приходит никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчит ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за пределы мира, в бездонность… Нет никого?.. Никто не придет?.. Никто!..
— Люблю тебя! Приди!..
Мэри стала тосковать. Просыпалась с лицом Стжижецкого перед глазами, весь день видела его перед собой, засыпала с этим лицом перед глазами — и видела его в снах. Губы ее тянулись к нему и, складываясь в поцелуй, шептали: «Приди! где ты?! приди!»
