— Не стоит ничего жалеть. — И тотчас устремила свои глаза на Чарштынского, который разговаривал с профессором Тукальским.
Она долго смотрела на него, так долго, что Чарштынский поднял глаза и стал пристально смотреть на нее.
— О чем же мы говорили? — обратилась она к Стжижецкому.
— Ни о чем, — ответил он, а лицо его побледнело, и брови дрожали.
— Как ни о чем? Со мной так нельзя, — пошутила Мэри.
— Мне, видно, можно.
— Вам, такому вельможе, все, все можно! Мэри забавно склонила голову.
— Даже обанкротиться, — отрезал он. Мэри рассердилась.
— Ведь я не говорила о настоящих вельможах.
— Вы напрасно это подчеркиваете.
Ответ Стжижецкого казался Мэри пощечиной; он поплатится за это! Во-первых, ее слова ей самой показались грубыми, во-вторых ответ Стжижецкого уж слишком был дерзок. За это все он поплатится! Покинуть его и подойти сейчас к Чарштынскому слишком банально, слишком просто, недостойно ее. Мэри почувствовала в себе змею. Посмотрев на Стжижецкого нежно, по-детски, она без всякого кокетства, с необыкновенной грацией шепнула:
— Простите…
Стжижецкий еще более побледнел, затем покраснел, и в глазах его блеснули слезы.
«Вот тебе и отместка! — подумала Мэри. — И теперь не надо портить настроения и не позволять ему ничего лишнего». Она отвернулась и ушла в глубь залы, взявши под руку одну из барышень, стоявших вблизи. Это была ее кузина Клара Тальберг, славившаяся своей наивностью и перевиранием всего, что слышала от других.
За это ее и прозвали «ситцем».
— Знаешь, это просто несчастье быть богатой, — говорила ей Мэри. — Никому верить нельзя, все мне кажется, что у меня ищут только денег. Я иногда чувствую, как я несчастна… Миллионы моего папы тяготят меня. Я бы не хотела быть совершенно бедной, но предпочла бы иметь столько, сколько ты. Лишь бы не терпеть нужды. Ты, по крайней мере, можешь любить и быть любимой, можешь верить любви и быть счастливой. А я со своими миллионами всегда одинока, окружена завистью, корыстолюбием. Всегда со своей необходимой, такой мучительной тоской равнодушия на лице. Ведь я за все свои миллионы не могу купить слова «люблю», которому бы я смело могла поверить.
— Бедненькая, — сказала растроганная Клара.
— Какая ты добрая, — ответила Мэри, прижимая ее к себе. — «И глупая», — мысленно прибавила она.
Однакоже в том, что она говорила Кларе, было много правды.
С самого раннего детства Мэри внушала недоверие к людям. «Будь возможно больше «réservée», — слышала она всегда от всех своих гувернанток, от всех англичанок, француженок, итальянок, немок и испанок, от всех своих бабушек, тетушек и дядей, от матери и отца. Быть «réservée» должно служить идеалом для нее, признаком изящества, необходимого для такой богатой барышни. «Früher als dich, sieht man dein Geld», — постоянно повторял дядя Гаммершляг, у которого была отвратительная привычка говорить на немецком языке, а иногда даже на еврейском жаргоне.
