Любуясь на деревню из прогулочной лодки вместе с другими литераторами, некое светило в порыве поэтического вдохновения воскликнуло:
— О, свободное от мыслей и забот счастье сельской жизни!
Однако его возглас не вполне отвечал действительности — светило не слышало, что в этот самый момент произнесла старуха Цзю-цзинь:
— Я прожила на свете семьдесят девять лет, хватит с меня! — твердила она, сердито колотя сломанным веером из банановых листьев по ножке скамейки. — Глаза бы не глядели на такое разорение! Уж лучше умереть! На ужин только рис да еще жареные бобы. Семью по миру пустить хотят!
Бежавшая к ней с полной пригоршней бобов правнучка Лю-цзинь, почуяв неладное, бросилась к реке и спряталась за деревом.
— И смерть ее не берет! — крикнула девочка, высунув головку с двумя торчащими косичками.
— Вот уж правда! От поколения к поколению все хуже и хуже! — продолжала бормотать прабабка, не расслышав, что крикнула ей девочка, хотя не совсем еще оглохла в своем столь почтенном возрасте.
Уже с пятидесяти лет Цзю-цзинь стала ворчливой. Она без конца повторяла, что в дни ее молодости и погода была не такой жаркой, и бобы были не такими твердыми, а сейчас вообще все плохо. Вот, например, правнучка Лю-цзинь родилась на цзинь >{1} легче, чем ее отец Ци-цзинь, и на три цзиня легче, чем она сама, ее прабабка. Все это служило для старухи неопровержимыми фактами, и она упорно твердила:
— Вот уж правда! От поколения к поколению все хуже и хуже!
Здесь надо сказать об особом обычае, полюбившемся жителям этой деревни: давать ребенку детское имя по количеству цзиней, которое он весил при рождении.
Жена внука, Ци-цзиня, подошла к столику и швырнула на него корзинку, в которой принесла ужин.
— Опять ты, старая, за свое? — раздраженно сказала она. — Да разве Лю-цзинь при рождении не весила шесть цзиней и пять лян? >{2} Весы-то у вас дома были неверные, всегда показывали больше, чем надо: поставь на них шестнадцать лян, а они покажут восемнадцать. На них и наша Лю-цзинь, пожалуй, весила бы семь цзиней. Не думаю, что прадед весил точно девять цзиней, а свекор — восемь. Верно, и тогда на тех весах цзинь был в четырнадцать лян.
— От поколения к поколению все хуже и хуже! — не унималась старуха.
Не успела жена Ци-цзиня ей ответить, как вдруг увидела своего мужа, выходящего из переулка, и накинулась на него:
— Эй ты, дохлятина! — заорала она. — Где это тебя носит до сих пор? Тебя только за смертью посылать! Или тебе нет дела, что мы ужинать хотим?
