* * *
Когда Пуляев проснулся, две койки из трех были заняты, два неопределенно среднего возраста мужика сидели в одних трусах на вожделенных местах временного возлежания и упоенно чесали ступни ног. Проделывали они это настолько синхронно, что он рассмеялся. Оба худые и угловатые. Рядом с койками стояли одинаковые коричневые чемоданчики, из которых они вынимали поочередно то мочалки, то майки-безрукавки, а то и предметы кухонной утвари. Все свое ношу с собой.
— Колюн!
— Иван!
— Пуляев!
— И на том спасибо.
Через сорок минут Колюн с Иваном, перемигнувшись и выглянув в коридор, предложили Пуляеву выпить.
— А закон?
— Дуракам закон не писан, — объявил Колюн.
— Глупый лысому не товарищ, — подтвердил Иван.
— А если выгонят?
— Смелого пуля боится.
— Тебе что велели? Не распивать. А если аккуратно: понемногу и перед ужином, а после спрятать в чемоданчик, то можно. Давай, давай, давай…
— Что это? — осторожно попробовал узнать Пуляев.
— Водка «Абсолют», — протянул ему майонезную баночку, налитую до половины, Колюн. И не соврал.
— Закуси, брат, — протянул ему изрядную долю сервелатной нарезки Иван.
* * *
История двух товарищей и их пути в ночлежку была трогательной и поэтичной, насколько может быть поэтичной бытовая трагикомедия бывшего советского человека, брошенного под каток времени.
Началась она сравнительно недавно, года четыре назад, когда…
…В ту зиму произошло невозможное — в город потоком пошла полярная сельдь. Великолепный бочковой посол и по смешной цене. Торговля недоглядела, не успела перетолкнуть кооператорам и вольным торговцам, переправить в другие города. Тогда механизм делания денег, машина по стрижке черного нала, мертворожденная, но основательная и надежная, еще не заработал на полную мощность. Мешал генетический страх перед властью. А у власти проблемы тогда были другие.
Сельдь была настолько прекрасной и упоительной, что ее жрали прямо в подсобках и кабинетах. Жрали дома. А она шла и шла. Прорвало какой-то сельдепровод. Срочно сплавляли кромешную партию. Пробовали гноить и выбрасывать, чтобы не отдавать за бесценок. Но рыба шла и шла. И наконец на нее махнули рукой.
Никакой полярной сельди и быть не должно было вовсе. Ее всю давным-давно выловили, подорвали популяцию.
Иван Великославский переживал не лучшие дни, хотя лучших у «лимиты» не бывает. Мытарить дворницкое дело оставалось около года. И комната его — навсегда. Но этот год еще нужно было прожить, и прожить мудро.
