Утром 3 декабря на соборе стали читать грамоту Никона Константинопольскому патриарху, выбирая отмеченные места. Павел, Иларион и Мефодий сопровождали чтение выкриками, остальные светские и духовные стояли безмолвно. Царь беспокоился и, наконец, не выдержал: "Бояре, бояре! Что вы молчите и меня выдаете, или я вам не надобен?!" Некоторые сановники выступили вперед, но только князь Юрий Алексеевич Долгоруков>[30] нашел несколько слев в защиту государя. "О царь! — заметил Никон. — Ты сих, предстоящих тебе и собранных на сию сонмицу, девять лет вразумлял, и учил, и к этому дню уготовлял, чтобы против нас говорили. Но все напрасно: не только сказать не могут, но и уст отверзнуть, тщетно учились! Однако я тебе, царь, совет даю: если повелишь им в нас бросать камни, то это они вскоре сотворят, а вот оговорить нас, хоть еще девять лет учи, не сумеют".
В ярости бросился царь на престол и, спрятав лицо, долго пребывал недвижим. Наконец встал и обратился к премудрому Лазарю Барановичу, архиепископу Черниговскому и Новгород-Северскому: "Лазарь, что ты молчишь и ничего не глаголешь, почто выдаешь меня в деле, в котором я на тебя надеялся?!" "О, благочестивый царь, — ответил Лазарь, выступив вперед и благоговейно приложив руки к груди, — как могу против рожна прать и как могу правду оговаривать или ей противиться?"
Алексей Михайлович задумался, положив руку на уста. Затем подошел к Никону и тихо сказал: "О, святейший патриарх, за что ты возложил позор и бесчестие на меня?" "Как?" — спросил Никон. "Когда ты поехал из обители своей сюда, то постился, исповедался и причастился, как бы готовясь к смерти и учиняя мне этим великий зазор". "Истинно, о царь, — отвечал Никон, — я все это сотворил, ожидая себе не только скорби и томления, но и саму смерть". "О, святче Божий, — стал уверять царь, — не только мне глаголемое тобой сотворить, но и мыслить нельзя за твои неисчетные благодеяния к дому моему, царице и чадам, когда во время мора ты великими трудами дом мой весь сохранил, как зеницу ока. За это ли твое благодеяние воздать тебе злом? Нет, не могу так даже помыслить!" "Благочестивый царь, — сказал Никон, удерживая его рукой, — не возлагай на себя таких клятв. Верь мне, что ты наведешь на меня все зло и беды, и скорби от тебя готовятся нам зело люты".
"А мне от тебя великий зазор, — сказал Алексей Михайлович, — что ты писал к Константинопольскому патриарху Дионисию, всячески укоряя нас". "Не я, о царь, — ответил Никон, — нанес вам зазор, но более ты сам себе нанес. Я писал брату своему Дионисию духовно и тайно, ты же все свои деяния обличил многим, собранным со всех концов земли". Самодержец продолжал говорить с патриархом мирно, выражая желание прекратить вражду. Никон слишком хорошо знал нрав Тишайшего, чтоб верить его минутному порыву: "Доброе дело выбрал ты, царь, если совершишь его, но знай, что не будет этого от тебя сделано, ибо гнев ярости твоей, поднявшийся на нас, хочет конец принять".
