Возможно, у меня слишком буйное воображение — может, никто и внимания не обратит. Но мне это было небезразлично, и в этом была загвоздка — что об этом думали остальные, меня не сильно волновало. Я раскрыл ту часть своей жизни, которую предпочел бы оставить тайной. Наступил ли в результате этого некий катарсис, очищение от мучившей меня вины? Не тут-то было. Это чувство стало только свежее и острее. Если позволить себе некоторое нагромождение признаний, я страшусь публикации этой книги; страшусь разоблачения, стыда, который отравит мне жизнь.
Однако само повествование (как любят рассказывать писатели всем, кто готов их слушать) — это процесс, вызывающий привыкание. Я уже не мог выпустить из рук историю Саманты, как не мог прекратить развивать ее в своей голове. И дело не только в деньгах и профессионализме. Записи Сеймура овладели моим воображением — что уже произошло с весьма широкой публикой, — и я был серьезно настроен отыскать в них правду. Это была не кость, брошенная Саманте Сеймур, а кусок свежего, кровоточащего мяса. Но я должен был заплатить эту цену — у меня не оставалось выбора.
Интервью с Самантой Сеймур (продолжение)
Теперь вы удовлетворены?
А вы?
Нет. Я чувствую себя освежеванным.
В таком случае, да. Я удовлетворена.
Я рад, что вы добились того, чего хотели. Итак, нравился ли вам Марк Пенджелли?
Да. Он мне очень нравился.
Вы с ним спали?
Нет.
У вас был с ним какой-либо сексуальный контакт?
Мы целовались. Дальше этого не пошло.
Как часто?
Один раз. Я чувствовала себя одиноко. Он тоже. Мы старались поддержать друг друга.
Но вы изменили Алексу.
Если вам угодно. Но я никогда не любила Марка и никогда не занималась с ним сексом. Не шла на сближение.
Алекс превратно все понял.
Но не совсем превратно. Не совсем.
Спасибо за откровенность.
Вы заслужили.
Об этом позже. А сейчас давайте вернемся к тому дню, когда Алекс сделал первые записи. По-вашему, как на него повлиял просмотр сцены с Мейси и Викторией?
Это наверняка очень его встревожило. Как я уже говорила, он всегда старался максимально оградить Викторию. К тому же его мать забеременела в шестнадцать лет и вечно твердила, что это испортило ей всю жизнь. Он страшно боялся, что нечто подобное произойдет с Викторией.
Почему же он не сказал ей об этом открыто?
Он дал ей понять, по-своему. Но, полагаю, совсем открыто, не разоблачив себя, он выступить не мог. Кроме того, он был человеком достаточно разумным, чтобы понимать: чем больше запрещаешь девочке-подростку, тем больше она желает запретного. Я думаю, он просто решил присматривать за ней.
